Не назову родное имя.
Любовь безмолвная свята.
И чем тоска неутолимей,
Тем молчаливее уста. 

З. Гиппиус 

И вот я снова дома — те же обои на стенах, та же плитка в солнечной кухне, тот же вид на двор из окна, и Косолапый дремлет, блаженно растянувшись на батарее. Я почёсываю его за ухом, он нетерпеливо дёргает хвостом, словно говоря мне «не мешай», а я тогда просто бесцеремонно обхватываю его поперёк туловища, несу с собой и кладу себе на колени, садясь в кресло. Но Косолапый коротко мяукает, раздражённо отпихивает меня, и в конце концов мне приходится отпустить его, чтобы не получить ещё раз когтистыми лапами по исцарапанным рукам. Кот спрыгивает с кресла и бежит в коридор с возмущённо задранным хвостом. Я не настаиваю. Я не иду за ним.

Дома никого — родители на работе, а я на каникулах, и идти мне никуда не хочется. Я включила телевизор, но, пятнадцать минут бесцельно переключая каналы, так и не нашла ничего интересного и выключила его. В квартире повисла неестественная тишина. Пришлось встать.

На кухне тихо капала вода, в холодильнике не было даже яблока, чтобы перекусить. Есть не хотелось. Не хотелось даже читать. Я подошла к полкам и неохотно перебрала верхние в стопке учебники за шестой курс, но прежде заманчивые названия сейчас меня не трогали. Я взяла одну из книг, раскрыла её и втянула воздух, уткнувшись носом между страниц. Но вкусный типографский запах новых книг уже выветрился. Мне осталось только разочарованно захлопнуть учебник, плюхнуться на диван и уставиться в стену.

Одна из подруг уехала куда-то на каникулы, а со второй сейчас говорить не хотелось. Я вдруг остро поняла, что у меня больше нет знакомых, с которыми можно было бы даже просто поговорить. С большинством своих ровесниц мне было неинтересно. А парни… смешно сказать, но парень у меня так и не появился. Я вижу, что небезразлична Рону, но что с того? У меня нет никого, кому можно был бы позвонить, прямо сейчас позвонить и сказать «Приходи, я одна и мне скучно. Давай выпьем чаю, посмотрим фильм или просто поболтаем», а он поймёт и придёт. Переписку с Виктором я давно забросила — наверное, стало скучно и с ним… Так что — мне просто нечем было заняться.

И это было ужасно.

Я подобрала ноги, обняла колени и уткнулась в них лбом, закрыв глаза. Хотелось плакать. Знаешь ли ты, бесчувственный изверг, что я сейчас думаю о тебе?..

Я повернула голову, отёрла мокрую щёку о голое колено и прижалась к нему, глядя на пляшущие в луче золотые пылинки. Я не знаю, нравится ли мне называть Вас про себя на «ты». Наверное, всё же нет. Вы ведь всё-таки мой профессор. Интересно, где Вы сейчас? Чем заняты? Верите, я даже не могу Вас представить в домашней одежде, где-нибудь у себя дома, на диване, читающим книгу… впрочем, Вы всё равно меня сейчас не слышите.

Разве я ещё не говорила? Я люблю. Люблю человека, которому на меня наплевать и который презирает меня. «Глупая девчонка», «невыносимая всезнайка», «гриффиндорская выскочка» — всё это я. Спросите, за что можно любить мужчину более чем на двадцать лет старше меня, не красавца и даже не симпатичного, немногословного, замкнутого, требовательного и ядовитого, как сотня кобр — …и я не отвечу. Я не знаю. Я сама порой удивляюсь.

Бессмысленно пытаться объяснить, «когда это началось». Задайте этот вопрос больному раком или наркоману — и послушайте, что он скажет. Спросите об этом поэта — и послушайте, что он ответит. Я не знаю, когда. Может быть, в ту секунду, когда я не смогла сдержать улыбку от его очередной язвительной насмешки над Гарри. Или может, на том уроке, когда я вызвалась рассказать, откуда появился аконит, а он после ответа зааплодировал мне — жестоко, медленно, в полной тишине; каждый хлопок для меня — словно пощёчина. Он тогда не смог бы унизить меня сильнее, даже если бы захотел, а во мне вдруг вспыхнуло бешеное желание доказать ему, что я стою его уважения, что я действительно хочу учиться и знать, что я не та, за кого он меня принимает… Страшно представить, сколько часов я провела в библиотеке, вычитывая факты по теме предстоящего занятия, чтобы потом, подняв руку, услышать этот шёлковый голос с лёгким холодком — «Вы второй раз выскакиваете с ответом, когда вас не вызывали, мисс Грэйнджер. Пять баллов с Гриффиндора»… в любом случае, когда бы это ни началось, я прекрасно чувствовала, что все эти пять лет, что я знаю профессора, между нами идёт молчаливая холодная война. Но признаюсь, я восхищаюсь им.

А он ненавидит меня за то, что ему это нравится.

И откуда всё это могло начаться? Может, кто-нибудь другой скажет, но только не я. Просто мне было всего одиннадцать, и я сидела на его занятиях, не смея вздохнуть, слушая его, как ещё никого не слушала, внимательно, как никогда прежде… и не понимала, как можно при нём шептаться или заниматься чем-то посторонним. Не понимала, как можно не восхищаться им, как можно не хотеть учиться у него, слышать, видеть его, каждый день, находиться рядом с ним, неподалёку от него — до тех пор, пока он не прогонит — просто потому, что не было мужчин умнее и ироничнее его, и я тихо сходила от него с ума… Не знаю, любил ли его кто-нибудь так, как я… Да что там как я — просто, кто-нибудь, когда-нибудь — любил?.. Не знаю. Я ничего о нём не знаю. Так может, это и есть любовь?..

Гарри и Рон терпеть его не могли. Они боялись его — и потому оскорбляли его за его спиной; не могли ответить на его всегда великолепные язвительные насмешки — и потому называли его злобным и склочным; не могли отлично учиться у него — и потому считали его придирчивым и несправедливым. Только я видела, насколько они ничтожны перед ним, но молчала — потому что боялась, что и они отвернутся от меня, и тогда я останусь в школе совсем одна. Потому что он всё равно не поймёт и не оценит. А даже если оценит — я ни за что об этом не узнаю, ведь скорее камень расскажет о своих мыслях, чем он. Так что я молчала. Молчала и просто хотела видеть его — вот и всё. Хотела, чтобы он прошёл мимо меня по коридору, и я поймала, словно льдинку, взгляд колючих чёрных глаз; хотела, чтобы он всегда сидел за преподавательским столом во время обеда и, вполуха слушая Флитвика, смотрел в стол с этой своей кривой усмешкой и тонкой морщинкой в уголке губ… Я не знаю, что называется любовью. Но просто рядом с ним мне хорошо. А без него мне плохо. Вот и всё.

Я встала с дивана, стянула с полки тяжёлый школьный альбом. Задержала его в руках, глядя на красивую тиснёную обложку драконовой кожи, — и так же молча поставила обратно. Я не могу смотреть на его фотографии. Потому что оттуда он смотрит на меня. Он смотрит на меня — а я не выношу его взгляда дольше, чем три-четыре секунды. Это так тяжело… так невыносимо тяжело смотреть ему в глаза — тяжёлый, ломающий все замки взгляд давит на грудь, сцепляет на солнечном сплетении клетку железных когтей, сбивает ритм дыхания, заставляет почувствовать, как слабо человеческое сердце и… и нет большего облегчения, чем когда он отворачивается от тебя. Но я больна им и, наверное, только мне порой хочется смотреть ему прямо в лицо, долго, дерзко — всё равно что добровольно пить горький, смертельный яд… Только потом. Или во сне. Но я знаю, что когда-нибудь это всё равно случится. Верю в это. И я просто не хочу знать, что такое любовь, если всё это — не она.

Косолапый возник в дверном проёме, минуту помедлил и своей мягкой, тяжёлой походкой направился ко мне. Я слабо улыбнулась и села в кресло, протянув ему ладонь. Кот обнюхал мои пальцы, пару раз лизнул их шершавым, как наждак, язычком, и я взяла его на руки — большого, пушистого, тёплого — услышав его довольное урчание. Глупо, наверное. Но мне хочется, чтобы Вы сейчас были рядом, профессор. Я прижалась щекой к рыжему пуху, радуясь, что никто больше не видит сейчас моих глаз. Ничего. Ещё всего два месяца — и я снова смогу видеть Вас, снова говорить Вам «Здравствуйте». И кто знает, может, когда-нибудь я услышу просто «Здравствуйте, мисс Грэйнджер» в ответ… Впрочем, Вы всё равно меня сейчас не слышите.