В тот момент, когда Снейп вдруг почувствовал, что мешает, он позволил праздничной сутолоке оттеснить себя подальше от удивлённых взоров обоих учеников.

Он поддался людскому потоку, который нёс его вдоль длинной стены праздничного зала, и только когда он почувствовал уверенность, что удалился от Гермионы и Крума на достаточное расстояние, то остановился и шагнул в сторону оконной ниши, оказавшись между двумя фигурами кариатид, склонивших свои головы под тяжестью свода. Он принял позу равнодушного наблюдателя, настолько, насколько это было возможным, и время от времени оглядывал толпу презрительным взором. Его скользящий взгляд избегал лишь одну точку в сияющей середине зала.

Праздник был в самом разгаре. Вдоль стен огромного зала были накрыты столы, за которыми ели и пили. Мальчики в чёрных и цветных мантиях с огромными хризантемами в петлицах склонялись к роскошно и фантастично наряженным ученицам с оголёнными и припудренными плечами, пытаясь перекричать шумную цветастую толпу в зале, которая делилась на группы, лилась потоками, теснилась, кружила, играла светящимися красками...

Громкие шутки и звон бокалов с шампанским взмывали к сводам зала. Задрав головы, ученики теснились у открытой сцены, на которой двигалось что-то эксцентрично пёстрое и визжащее. А когда прошелестел занавес, раздался всеобщий смех и овации. Заиграл оркестр. Толпа ещё более оживилась. Золотой свет, наполняющий зал и кажущийся ещё более ярким, чем дневной, придавал глазам присутствующих особый блеск; Готни носов вдыхали тёплый и возбуждающий чад, смешавший в себе запах цветов и вина, еды, пыли, пудры, парфюма и празднично разгоряченных тел...

Оркестр смолк, но многие всё ещё стояли у сцены, держась за руки, и смотрели как на неё, квакая и вздыхая, выкатилось что-то новое. Четверо или пятеро учеников старших классов, играя на кларнетах и скрипках, пародировали оперу Тристан... Снейп на мгновение закрыл глаза, которые горели. Его восприятие было сейчас так обострено, что даже в этих искажённых тонах он слышал страдание и тоску. И вдруг внутри него снова поднялось это удушающее чувство одиночества, смешанное с завистью и любовью к этому простому и привычному созданию...

Гермиона... Это имя складывалось в его сердце из мольбы и нежности; и вдруг он больше не мог сдерживать себя, и взгляд его скользнул к этой одной отдалённой точке... Да, она всё ещё была там, стояла на том же самом месте, где он стоял до этого неподалёку от неё. И теперь, когда толпа немного разделилась, он увидел её всю, в её молочно-белом, расшитом серебряными нитями платье, с немного склонённой на бок головой и непослушными локонами, рассыпавшимися по плечам. Она стояла, спрятав руки за спину и облокотившись о стену, и весело болтала, смотря Круму прямо в глаза, которые горели таким же светлым и беззаботным светом, как и её собственные...

O чём они говорили? О чём они говорили столько времени? Ах, эта болтовня, такая лёгкая и беззаботная, такая безобидная и непритязательная, невинная и весёлая, в которой он, обозлённый и побитый жизнью, полной познания и скованной приличиями, не умел и не мог принимать участия! Он ушёл в припадке упрямства, отчаяния и великодушия, он скрылся, оставив молодых людей наедине, чтобы затем, борясь с душившей его ревностью, наблюдать за ними издалека.

Почему он пришёл? Зачем он пришёл сегодня снова? Что заставляло его смешиваться, испытывая муки, с этой непринуждённой толпой, которая окружала его и возбуждала все его чувства, но никогда не принимала его в себя? Он знал её слишком хорошо — эту жажду!

Мы одинокие, — так написал он когда-то в часы откровения, мы, исключённые мечтатели и изгнанники жизни проводим свои дни в тяжёлых раздумьях, живя в искусственном и ледяном потусторонье... мы, распространяющие вокруг себя холодное дуновение непобедимого отчуждения, как скоро наше познанием и бессилием помеченное лицо появляется среди живых существ... мы, несчастные призраки жизни, которых встречают с пугливым уважением, и от которых пытаются поскорее избавиться, чтобы наш пустой и всезнающий взгляд больше не мешал их земным радостям... мы храним в нас скрытую и изнуряющую тоску по всему невинному, простому и живому, по капле дружбы, доверия и простого человеческого счастья. Жизнь, из которой мы исключены, представляется нам не как видимость какого-то кровавого величия или дикой красоты, нам необычным видится она не как нечто необычное; но как нормальное, простое и любимое — это и есть царство нашей тоски — жизнь в своей соблазнительной банальности...

Он снова взглянул на беседующих, в то время как весёлый смех перекрывал звучание кларнетов, искажающих тяжёлую и сладкую мелодию любви в пронзительную, кричащую сентиментальность...

— Вот это и есть, — подумал он, вот это и есть — тёплая, прелестная, безрассудная жизнь, в своём противоречии учёному духу. Не верьте мне, что я презираю вас. Не верьте ни одной моей гримасе презрения. Я крадусь за вами, чёрный кобольд и умное чудовище, я стою в отдалении, и в глазах моих горит страстное желание быть таким как вы.

Просыпается ли гордость? Пытается ли она отрицать, что я одинок? Говорит ли она о том, что сильные духом связаны с живущим везде и во все времена? Ах, с кем? С кем? Может только с такими же, как я — страдающими, тоскующими, несчастными, и никогда с вами — светлоглазыми, которым не нужен наш просветлённый дух!

...Сейчас они танцуют. Представление на сцене закончилось. Оркестр бушует и поёт. На гладком полу скользят, кружатся и покачиваются пары. И Гермиона танцует со звездой квиддича. Как изящно её маленькая головка, похожая на цветок выглядывает из стоячего воротничка, как из горлышка вазы. В расслабленном и эластичном скольжении и кружении они двигаются на маленьком пятачке в центре зала; его лицо прямо перед её лицом, они улыбаются друг другу, покачиваясь в сладостной тривиальности незатейливого ритма, продолжая разговаривать.

Какое-то движение возникло вдруг внутри него, будто чьи-то руки схватили его сердце и сжали. Она всё-таки моя, — подумал он, а я над ней! Разве я не вижу насквозь её душу? Разве я не замечаю и не храню каждое наивное движение её тела? Разве не поднимаются во мне особые силы, заставляющие моё сердце колотиться от вожделения и полным желания чувства власти?

И вдруг всё бессильно и тоскливо поникло в нём, что с таким упрямством восстало до этого. Ах, всего только на одну ночь, такую как эта, стать не учёным, а человеком! Только на один раз избавиться от проклятия, неизменно звучащего: ты не имеешь права быть, ты можешь лишь наблюдать со стороны, ты не имеешь права жить, ты должен творить, ты не имеешь права любить, ты должен познавать! Лишь один раз жить с чистым и простым чувством, любить и восхвалять! Однажды быть среди них, в них, быть её, быть живым! Лишь один раз следовать за ней с восхищением и обычностью... Он вздрогнул и отвернулся. Ему показалось, что если бы все эти красивые разгоряченные лица вдруг заметили его изучающий взгляд, то радость их тут же сменилась бы отвращением. Желание исчезнуть, снова оказаться в привычной тишине и темноте стало вдруг таким сильным, что он не мог ему противостоять. Да, уйти, исчезнуть, как он исчез до этого из поля зрения Гермионы, чтобы прислонить, наконец, свою горячую и опьянённую голову к прохладной ткани подушки. Он направился к выходу.

Заметит ли она это? Он так хорошо знал этот уход, это молчаливое, гордое и отчаянное исчезновение из зала, сада, из любого места радостного единения, в надежде, что любимое существо хоть на мгновение задумается, испытает сострадание... Он остановился, ещё раз посмотрел в ту сторону. Во всём его облике была видна немая мольба. Остаться, вытерпеть, быть рядом с ней, даже и на расстояние и ждать какого-то внезапного счастья? — Напрасно. Не могло быть никакого сближения, никакого понимания, никакой надежды. Иди, уходи в темноту, закрой лицо руками и плачь, если сможешь, если в твоём застывшем мире пустыни и льда могут быть слёзы!

Он покинул зал.

Обжигающая, медленно сверлящая боль распространялась в его груди и вместе с ней бессмысленное неразумное ожидание. Она должна это увидеть, должна понять, должна прийти, последовать за ним, даже если только из сострадания, должна остановить его на полпути и сказать ему: останься, радуйся с другими, я люблю тебя.

И он пошёл, очень медленно, хотя знал, до смешного точно знал, что она никогда не придет, маленькая, танцующая, беззаботная Гермиона...