Всевластная любовь повелевает нами,
И разжигает в нас, и гасит страсти пламя.
Кого хотим любить, тот нам — увы! — не мил;
А тот, кого клянем, нам сердце полонил!
У. Шекспир

Нет, ну, почему, я, умная, начитанная, интеллигентная Гермиона Оливия Грейнджер, влюбилась в это чудовище? Я не понимаю. Почему не Гарри? Почему не Рон? Почему, наконец, не Малфой — эта белобрысая крыса со сверкающей улыбкой? ПОЧЕМУ? И моя жизнь была бы в стократ проще! Да, у меня изменились бы отношения с мальчиками, если бы вдруг я стала девушкой одной из них, или же слизеринца. Да, они поворчали бы, подулись, обвиняя меня во всех смертных грехах, но на то я их друг, чтобы знать ключики к их сердцам. А теперь что?

Я не знаю, как и когда это произошло. Казалось, еще вчера на очередном занятии по зельям я ненавидела его за отношение ко мне, за несправедливые оценки моему факультету, за все на свете. И вот сегодня я уже не могу заставить себя отвести от него глаз! Но он же противный!!! Противный. Сколько бы себе не говорила этого — впустую. Глаза так и тянуться к нему, ноздри вздрагивают каждый раз, когда он пролетает возле меня, пытаются уловить его запах. Руки дрожат, едва он оказывается рядом, а кожа изнемогает от желания прикосновений. Его речь ласкает слух …

— Мисс Грейнджер! — но это обращение выводит меня из себя. В такие минуты я верю, что еще не совсем сошла с ума, и ненавижу его той детской и самой сильной ненавистью, которая вообще может быть. Поднимаю на него взгляд. Какой он противный! Весь такой сальной, грязный, дурно пахнущий ужасными зельями.… И ухмыляется своей несравненно гадкой улыбкой! Я готова удушить его в такие минуты. Я постоянно готова его душить! — Я, конечно, понимаю, что для такой девушки, как вы, моя кандидатура на роль ухажера и воздыхателя весьма привлекательна, — слизеринцы уже не сдерживаются и хохочут на полную силу. Естественно, приближенные монарха, черт бы его за ногу дернул! Я злюсь и краснею одновременно, пальцы все сильнее сжимают древко палочки. — Но! — он поднимает вверх указательный палец, копируя жест профессора МакГонагалл. Наглец! Как он посмел? — Не забывайтесь. Вы на уроке зельеварения. И зелья, уверяю вас, ждут, не дождутся от вас пристального внимания.

Слизеринцы сползли под парты в приступах истерического смеха. Конечно, не всякий урок получается так поиздеваться над самой заучкой Грейнджер! Злость, досада и обида переполняют меня. Неужели он заметил? Неужели я так откровенно пялилась на него? Только бы Рон и Гарри ничего не выкинули! Только бы! Но мои молитвы не были услышаны, и мальчики вступились за меня. Снейп что-то еще сказал обо мне и тупых гриффиндорцах. Его обидные холодные слова резанули по сердцу острым ножом. Сама не в себе, я наставляю на профессора палочку и ору:

— Заткнитесь! Silencio! — класс и я в том числе, замирает от удивления. Гриффиндорцы смотрят на меня, открыв рты, я с ужасом осознаю сказанное, а профессор в недоумении пялится на меня, не соображая, что вообще происходит. 

Ненавижу, когда Дамбльдор смотрит на меня такими глазами, полными грусти и понимания. Профессор что-то с пеной у рта доказывает ему, орет, и тычет в меня, такую бессовестную и ненормальную «поднявшую палочку, палочку, Альбус, на учителя, на меня!!!». Я готова провалиться сквозь землю. Я готова даже умереть, лишь бы не этот позор!

Наконец, он уставился на меня, и начал буравить своим тяжелым взором. Я медленно начинаю краснеть и понимаю, что сейчас стану нести околесицу. Ну, почему именно он должен быть моей первой настоящей любовью? За что мне такая кара? Тем временем Дамбльдор смотрит то на меня, такую несчастную, то на него, такого злого, и говорит:

— Северус, пойми, у детей такого возраста, как мисс Грейнджер…

— Я не желаю слышать о «детях такого возраста»! Пусть свои гормоны, и неудовольствие, и переходной период оставляют дома! Я все-таки учитель, а не клоун в цирке, — он пышет жаром разгневанного дракона. Мерлин, сжалься, не дай этому монстру, в которого я влюбилась без оглядки, растерзать меня на мелкие кусочки.

— И все же, Северус. Думаю, мисс Грейнджер очень разочарована своей выходкой, — я утвердительно киваю головой, изображая, что «готова убить себя за это, профессор!». Дамбльдор ухмыляется. Вот старый гриффиндорец! Все о нас знает. Как же, раскаиваюсь я. Ну, может, совсем чуточку… — И очень сожалеет о содеянном, — я вам, что — китайский болванчик? — Думаю, что 50 баллов с Гриффиндора вполне хватит, Северус.

— ДАМБЛЬДОР! Это неслыханно! 50 баллов с этой выскочки за унижение? — он кипит от злости, сейчас пар из ушей пойдет. Господи, он же потом сгниет меня на уроках. Мысленно копаю себе могилу. Не видать мне даже «Выше ожидаемого» на экзамене.

— Северус, я прошу тебя, не надо таких… громких слов, — ах, это, оказывается, громкие слова?! Между прочим, это оскорбление, не хуже моего. И тут я мысленно приказываю своему не в меру ретивому внутреннему голосу заткнуться и пойти, куда подальше.

— Ах, громкие слова! — он повторяет мои мысли. Может, еще не все потеряно? Может, я смогу его переделать? Главное, чтобы он полюбил меня. «Грейнджер, не тешь себя пустыми надеждами, иллюзиями и прочей атрибутикой сопливых женских романов! Пора смотреть правде в лицо, а не подставлять ей свою худощавую спину! Ты ему на фиг не нужна».

— Значит так. Думаю, что 50 баллов с Гриффиндора и трех взысканий будет вполне достаточно для мисс Грейнджер, — директор вежливо дал нам понять, что аудиенция закончена, и мы можем убираться восвояси. — Северус, выбирай время отработки сам. Ты это прекрасно умеешь. 

Господи, ну почему я такая безалаберная и вообще просто дура? Почему я все время воображаю то, чего быть не может? Горестно вздыхаю и иду мыться. Подумать только, это мое третье — третье! — взыскание за годы учебы. А ведь впереди еще два.

Это было ужасно.… Все три часа, пока была в том жутко холодном, продуваемом всеми ветрами вселенной подземелье, я успела распороть живот 150 желтопузым жабам и вынуть их кишки! Теперь руки воняют от мерзкой крови этих земноводных, а в волосах застряли кусочки их плоти! Это невыносимо. Я вылью на себя, наверное, литры геля для душа. А еще я дико злая, раздраженная и униженная его едкими замечаниями по поводу моего «переходного возраста». Теперь все ясно. Он ни на секунду не может себе представить меня не в качестве ученицы, а… «Молчи! Молчи, ты не имеешь права говорить что-нибудь. Ты должна забыть это. Ты не в себе, Гермиона. Ты очарована чем-то. Тебе всего 16 лет!». Но даже уговоры не могут заставить меня не думать о нем. Я всюду вижу его спину, всюду слышу его шаги, я инстинктивно ищу его глазами. Я знаю, что дура и просто глупая, очень глупая Грейнджер, и что он не тот, и я не та, но.… Вот это проклятое «но» вечно душит своими объятиями. 

Весь колледж гордится мною и сочувствует мне одновременно. Рон и Гарри больше всех. Но им не привыкать. Они и так почти каждый день у него на отработке. Мальчишки не обижаются на меня, хотя прекрасно знают, что он мстит за мою выходку. Я столько раз извинялась, а они твердят с улыбками: «Ты молодчина, Герм, ты так его сделала! Такой храброй и обезбашенной мы тебя никогда раньше не видели. Это хорошо! Не можешь ведь постоянно быть такой правильной!». И уходят к нему, чтобы получить очередную порцию издевательств, ругательств и ухмылок.

Но вот уже прошла неделя с того случая, а он молчит. Слизеринцы даже не пикнут о моей влюбленности. Неужели он не сказал? Неужели он промолчал о моих чувствах к нему? Ведь этим так легко унизить меня, растоптать окончательно. Неужели в нем есть хоть какие-то человеческие чувства? 

«Северус, признайся. Открой хоть себе правду! Ты не сказал своим змеенышам лишь потому, что не хотел ранить ее. С каких это пор ты печешься так о ком-то? С каких пор ты так ревностно оберегаешь ее? Не влюбился ли ты часом? ЧТО? Ты совсем сошел с ума, старый ты развратник? Ну, и что с того, что девчонка влюблена в тебя, как кошка? С их гормонами и козла полюбишь. Ты знаешь свой принцип, Северус. Не отступай. Ты не смеешь. Ты не можешь сломать ей жизнь, опозорить перед всеми. Помни: у тебя нет такого права». 

Я знаю, что ненормальная, но лечу к нему на крыльях. Холод невероятный, пальцы и нос замерзли, я кутаюсь в теплую мантию, но она не спасает меня так, как греет чувство. Раньше я презрительно фыркала на всякие похожие сентиментальные высказывания, но сейчас я верю. Потому что чувствую это сама.

Осторожно открываю дверь. Тихо. Похоже, никого нет. Где же он? Почему его нет здесь? Ведь это мое последнее взыскание. Последний раз я буду рядом с ним так близко, буду слышать его дыхание, я одна буду знать, что он говорит! Пожалуйста, я так хочу, чтобы он сегодня был рядом.

— Мисс Грейнджер, закройте дверь, меня и так уже просквозило.

— Простите, профессор, — какая глупая! Конечно, он есть. Медленно прикрываю дверь. Так странно. В его кабинете никогда не было так тепло, как сегодня. Стоя на пороге, осматриваюсь. Хм. А где же мое задание?

— Садитесь, мисс Грейнджер, — он указывает на уютное кресло. Что происходит? Я настораживаюсь, сердце трепещет, но все же сажусь. Господи, он сел напротив меня! Я вижу его глаза, я знаю теперь их цвет! Почему никто не знает, что они у него цыганские, обрамленные длинными, редкими ресницами? Почему никто не замечал этого раньше? — Хотите чаю?

— Э…. Да, пожалуй, — что такое? Я не могу понять. С чего бы он вдруг предложил мне чай?

— Прежде чем принять какую-либо еду из чужих рук, вы должны удостовериться, что она не отравлена, мисс Грейнджер. Это закон № 1 в нашем мире, — он дал мне чашку. Беру ее в руки и тешу себя надеждой, что когда-то он держал ее в руках.

— Да, сэр.

— Мисс Грейнджер…. У каждого человека есть свои принципы, свои правила, свои границы. Каждый человек выстраивает вокруг себя стены, и решает, позволять или нет разрушать их. Он придумывает свой мир, свои идеалы, пытается найти их в остальных людях. И часто разочаровывается, не найдя их. Такова суть человека.

— Да, сэр, но… — к чему он клонит? К чему эта вся философия?

— Мисс Грейнджер… я все понимаю. Я знаю, каково это — быть человеком, непохожим на других, быть слишком умным, любить учебу, прятаться за книгами. Мне понятны ваши чувства, потому что сам был очарован, — он не сказал «влюблен», он не знает этого слова, не может его произнести! — преподавателем, даже более чем очарован. И когда образ, созданный в моей голове, был развенчан, я понял, насколько это… больно.

— Простите, профессор, но у меня нет по этому поводу иллюзий. Я знаю, какой вы. Я не верю, что вы — ангел или дьявол. И пытаюсь видеть вас со всех сторон.

— Мисс Грейнджер, вы не понимаете, — почему ему так тяжело подбирать слова? Где его былое красноречие? — Вы видите меня таким, каким я не являюсь даже в сотой доле. Вы придумали свою… влюбленность, — он не знает слова «любовь». Почему? Почему он такой твердолобый? — Я не хотел, чтобы кто-то узнал о ваших чувствах. Они только ваши и ничьи больше. Я уважаю вас за них, но не могу принять. Поскольку у меня есть один важный, самый главный принцип, которым я руководствуюсь всю свою сознательную жизнь. Я не строю отношений с девушками, которым вполне гожусь в отцы, — рубанул он с плеча.

— Но… — зачем он меня добивает? Что я ему сделала? Почему не оставит надежду?

— Вы можете меня ненавидеть, презирать, что вам угодно, мисс Грейнджер. Я уверяю вас, так будет лучше. Прежде всего, для меня. Видите, я не стал вам врать. Нет смысла. Но хочу сказать, что лучше ученицы у меня пока не было. И это не комплимент. Я никогда не расточаю комплименты. Это факт.

— Спокойной ночи, профессор, — я понимаю — мое взыскание окончено. Навсегда.

— Спокойной ночи, мисс Грейнджер, — он усмехается совсем не так, как обычно. Как-то тепло. До свидания, профессор… 

А на экзамене он поставил мне «Превосходно».