Отец учил меня, моих братьев и сестер, а нас было пятеро, если считать безвременно ушедшую через несколько месяцев после рождения Агату, зельям. Симметричность действий, логическая взаимосвязь компонентов, чувство глубокого удовлетворения от полученных результатов — обо всем этом мы узнали еще до поступления в школу. Профессор Слагхорн пребывал под впечатлением от наших навыков, хотя в действительности лишь Перпетуя, поступившая в Хогвартс на год позже меня, обладала несомненным талантом в этой области. Сестра была точной копией нашей матери: от взглядов и темперамента до предрасположенности к Зельям и Арифмантике.
Вы спросите, учил ли наш отец нас чему-либо еще? Если вы подразумеваете Темные Искусства, то глубоко заблуждаетесь. И хотя подобный вопрос неуместен, я все же вам отвечу. Отцу претила даже мысль о том, что мы можем соприкоснуться с его прошлым. Между тем он занимался с нами Защитой от Темных Искусств. К одиннадцати годам мы уже обучались защитным чарам на практике. Обычно занятия проходили в зеленой гостиной, расположенной рядом с комнатой матери. Я никогда не забуду выражение его лица, когда мы с Перпетуей впервые разоружили друг друга одновременно.
Мама не участвовала в подобных дуэлях. Иногда она помогала нам с зельями, если не была беременна, а значит, не могла посещать лабораторию по приказу отца. Мать учила нас тем предметам, которые мы могли бы изучать в маггловской школе: истории, английскому, ботанике. Но если мы просили ее попрактиковаться с нами в защитных чарах, она неизменно отказывалась. Она даже близко не подходила к зеленой гостиной.
Я не уверена, были ли тому причиной воспоминания, оживающие всякий раз, когда мы начинали сражаться. Из книг и редких рассказов отца я знала, что мама, еще будучи восемнадцатилетней девушкой, принимала активное участие в войне и фактически была одним из важнейших фигурантов. Война вошла в ее жизнь, когда маме исполнилось лишь двенадцать. Когда отец рассказал нам об этом, мы прекратили всяческие попытки вовлечь маму в тренировки.
Нам даже не разрешили продемонстрировать ей наших патронусов. Меня охватило невероятное чувство, когда у меня впервые получилось вызвать его. Серебряное облако сорвалось с кончика моей палочки, обретая форму кота, мало чем отличающегося от книзла, подаренного матери отцом после смерти ее питомца, Живоглота. Перпетуя соответствующим заклинанием вызывала лисицу - гибкую, подвижную и более изящную, чем мой кот. Патронус Питера принимал форму большой собаки, Люси же смогла сотворить сову-защитника только после своего пятнадцатилетия. У дяди Гарри был невероятно красивый патронус. Хотя я видела его лишь раз, когда дядя передал через него сообщение отцу, я отчетливо запомнила, как патронус говорил глубоким и ясным голосом Гарри Поттера.
У отца патронусом была красивая серебряная лань. Мы никак не могли взять в толк, почему именно она. Папа обладал далеко не самой приятной наружностью и не отличался кротким и нежным нравом. В любом случае, отец не ассоциировался с ланью. Она появилась, тихая и сверкающая, ласково уткнулась носом в мою щеку и затем повернулась к нему. Он замер под ее взглядом и молча развеял серебристую фигуру. Папа запретил использовать это заклинание в присутствии мамы.Мы неоднократно спрашивали, видела ли она когда-нибудь эту прекрасную лань, и если да, то что сказала; но отец хранил молчание.
В конце концов, секрет все-таки раскрылся. Люси всегда боялась дементоров, охранявших остров, где отбывал наказание один из старых знакомых отца, мистер Люциус Малфой. Безмолвные фигуры преследовали Люси в кошмарах с тех пор, как она однажды увидела их на фотографии в газете. Мы пришли в замешательство, когда в заброшенной части дома Люси и Питер обнаружили буфет, в котором обитал боггарт. Прежде чем мы успели опомниться, перед нами уже парил дементор, отвратительный и пугающий. Радость покидала нас, высыхая, словно вода в пустыне.
Мы были слишком напуганы, чтобы пошевелиться, Люси захныкала, и даже Перпетуя лишь смогла позвать родителей. Питер свернулся в клубочек, а его темные волосы пеленой закрыли испуганное лицо. Как бы я хотела забыть этот день! Но каждая деталь столь ярко и реалистично запечатлелась в моем сознании, что я не смогла этого сделать по сей день.
Первой в комнату вбежала мама, с растрепавшейся прической и стиснутой в руке палочкой. Но внезапно она остановилась, с ужасом наблюдая, как к нам приближается дементор. Мне показалось, что она застыла, парализованная внезапно нахлынувшими воспоминаниями, проносившимися у нее перед глазами. Я молилась, чтобы отец появился как можно скорее. Он всего лишь на несколько шагов отстал от матери. Увидев дементора, папа шагнул между нами и серой, хищной, безмолвной фигурой и вызвал патронуса. Зачарованная, я наблюдала, как появившаяся серебряная лань бросилась на дементора.
Боггарт благополучно был заперт обратно в буфет, но с момента исчезновения лани мама, не переставая, плакала. Теперь в маленькой комнатке рыдали трое: мама, Люси и Питер. Отец подхватил на руки Люси и Питера, но когда он повернулся в сторону матери, она, не поднимая глаз, выбежала из комнаты. Мы с Перпетуей нашли маму несколько часов спустя, но так и не смогли ни утешить, ни узнать причину ее слез.
-
Вы спросите: почему? Конечно, я понимала, что брак моих родителей — результат архаичного закона. Тем не менее, я никогда не сомневалась в том, что моя мама любит отца. Это проявлялось в мелочах: будь то пунктуальность, с которой мама подавала для него чай, или же настойчивые увещевания, чтобы мы вели себя тише, пока отец отдыхал после бессонной ночи. Она никогда не испытывала страха перед ним, и ваши сомнения, по меньшей мере, несправедливы.
Ее привязанность к нему была очевидна. Мама одевалась согласно вкусам отца; по пятницам родители обычно посещали какой-нибудь званый ужин или вечеринку, и ребенком я любила, сидя на кровати, перед сном наблюдать, как моя мать, взволнованная и сияющая, примеряла платье, которое наверняка понравилось бы папе (темных и насыщенных тонов, со скромным вырезом и длинной юбкой, подчеркивающей талию). Словно дебютантка, готовящаяся к своему первому балу, мама совершала своеобразный ритуал: подолгу принимала ванну, не менее получаса тратила на укладку волос с помощью различных зелий, тщательно выбирала наряд и украшения, кропотливо наносила макияж, и, наконец, последний штрих - духи. И всё лишь для того, чтобы услышать из уст отца комплимент о том, как она прекрасна сегодняшним вечером. Нам с сестрой, обычно подглядывающим за родителями через лестничные перила, достаточно было яркого румянца на маминых щеках, чтобы понять: она не жалеет потраченного времени и усилий.
А как они танцевали! Мать олицетворяла всем своим существом высшую степень благоговения.
Вы спросите, любил ли ее отец? Я полагаю, что да. Вероятно, он относился к маме даже более нежно и трепетно, чем к любому из нас. Если папа расстраивался или же пребывал в плохом настроении, то запирался в своих комнатах или лаборатории, и мы ничего не могли поделать. Нам оставалось только ходить на цыпочках и стараться не шуметь. Мама же заваривала чай и тихонько прокрадывалась в его комнаты.К тому моменту, как она уговаривала его выйти — спустя примерно минут десять, отец уже пребывал в настроении столь хорошем, насколько это вообще возможно для человека с подобным складом характера.
Жестокость? К собственным детям? Почему вы задали такой вопрос? О, вы имеете в виду хождение на цыпочках. Нет. В те времена, когда мой отец был ребенком, считалось, что детей не должно быть ни видно, ни слышно. Но к нам он никогда не относился подобным образом. Он ни разу не повысил голос и не поднял руку, скорее папа относился к своим детям как к взрослым. Отец был к нам гораздо лояльнее, чем к некоторым ровесникам матери. Мягкость его тона, когда он нас отчитывал или просил объяснить причины проступков, действовала гораздо эффективнее, чем любой крик. Разве мы не достаточно умны, чтобы осознавать последствия наших действий? Разве он не относится к нам как к взрослым?
Безусловно, в какой-то мере мы боялись его, но причиной был не страх перед наказанием, несоизмеримым с проказой. (Впрочем, мамины наказания, часто в форме хозяйственных работ или посещений престарелой тетушки Молли, которая утверждала, что мы слишком тощие, были довольно утомительны). Мы боялись вызвать у него недовольство и разочарование.
Но нельзя сказать, что в семье не придерживались строгих правил. Дом достался отцу в наследство от старой тетки. И мы всегда были крайне осторожны со старинной изящной мебелью. Нам не разрешалось заходить в папину комнату, хотя двери маминой, находившейся напротив, всегда были для нас открыты. Отец был довольно замкнутым человеком, и тем не менее мы были убеждены, что он ничего от нас не скрывает. Существовали люди, имена которых было запрещено произносить в этом доме. Дядя Гарри упоминал об одном из них, об Альбусе Дамблдоре.
Было еще одно запретное имя, но не имело значения, произносили ли мы его вслух. Перпетуя и я никогда не обсуждали это между собой, но чувствовали, что оно, словно призрак, притаилось между складок занавесок, клавиш фортепьяно, книжных страниц.
Это имя, как шепот, разносилось по всем комнатам огромного дома. И это имя было — Лили.
-
Когда умерла моя сестра Агата, папа не проронил ни слезинки. Думаю, мама выплакала достаточно слез за них обоих, предаваясь скорби по ночам за дверьми собственной спальни. А днями мать, оставив работу в больнице, играла с младшими детьми: Люси и Питер были слишком малы, чтобы осознать произошедшее. Перпетуя и я наблюдали за ними, оставив себе из развлечений только чтение.
Предупреждая ваш следующий вопрос, отвечу: отец не выставлял свое горе напоказ. Замечу лишь, что Перпетуя, испытывая его терпение, расспрашивала о причинах смерти маленькой, хорошенькой Агаты до тех пор, пока он не усадил ее на колени и не рассказал в доступной нам форме о врожденных пороках сердца — именно так он всегда старался объяснять сложные для нас вещи.
Несмотря на рождение пятерых детей, мама оставалась красивой женщиной. В те времена — ещё довольно молодой. Она отличалась веселым нравом, и нам не хватало её звонкого смеха. Ночью мы с Перпетуей прокрадывались в мамину комнату и засыпали рядом, в то время как она продолжала тихонько плакать.
Часто, лежа под одеялом и прислушиваясь к размеренному ритму ее сердца, я гадала, отчего сердечко Агаты не было таким же сильным. Это продолжалось в течение многих ночей до тех пор, пока однажды отец не выставил нас вон, закрыв дверь.
В то время и все последующие годы отец всячески оберегал семью. Он не был сентиментальным, в отличие от мамы, но после смерти Агаты что-то изменилось. Он оказывал повышенное внимание маме и нам, что в определенной степени доказывало его любовь. Папа беспокоился из-за мельчайших пустяков, будь то насморк у Люси или же разбитая коленка Питера. Мы не могли выйти за пределы дома без сопровождения отца.
Мама? Безусловно, он был внимателен и по отношению к ней. После того как отец выставил нас из комнаты матери, мы с сестрой не оставляли попыток вернуться, но всякий раз обнаруживали, что дверь заперта. Этот факт давал пищу к размышлениям: видимо, отец занял там наше место. То, как отец вызывал у мамы улыбку, подчас было за гранью наших возможностей; ее привязанность к нему была настолько очевидна, открыта и сильна, что для него не составляло труда облегчить мамино горе, хотя его собственное было, возможно, намного глубже.
И, конечно же, тот случай в феврале две тысячи … года. Вероятно, вы не знаете о нем. Дядя Гарри уничтожил все документы. Как потом шутливо говорила мама — иметь в друзьях заместителя министра весьма выгодно. Итак, это произошло через год, или около того, после смерти Агаты. Мама решила посетить маггловский Лондон.
Мы с Люси пытались ее отговорить, потому что папа просил не выходить за пределы дома, не предупредив его. Но мы так давно не гуляли на свежем воздухе, и к тому же приближался день рождения бабушки Грейнджер, и мы хотели купить для нее подарки.
Миновав камин, спустя пять минут оживленной ходьбы мы оказались перед Харродс. Нам нравилось это место: мы с сестрой любили рассматривать маггловские вещи, начиная от странной одежды и игрушек до неволшебных сладостей, так не похожих на наши.
Сутолока очередей быстро утомила маму, и она попросила нас продолжить поход по магазинам самостоятельно, ведь мы были достаточно взрослыми. Она предупредила, что выйдет на улицу буквально на пару минут. Ей хотелось рассмотреть витрину напротив. Остановившись у стойки с одеждой, я поглядывала на фигуру матери за окном. Она носила пальто ярко-красного цвета, который, как утверждал отец, он терпеть не мог, но втайне считал, что маме очень идет. Я испытала сильнейший испуг, когда хрупкую, беззащитную фигуру матери словно подбросило в воздух.
До сих пор в голове не укладывается, как такое могло с ней произойти. Перпетуя первой распахнула дверь и пробралась сквозь толпу зевак, окружившую маму, которая изломанной куклой лежала в луже крови. Я видела, как автомобиль скрылся за поворотом, но на тот момент меня меньше всего интересовали причина аварии и скрывшийся водитель. Кто-то вызвал скорую. Перпетуя расплакалась, чего за ней с детства не наблюдалось. Я приказала сестре оставаться на месте. Мне было как никогда сложно заставить себя забежать в крошечный переулок, на бегу вытаскивая палочку из кармана платья, и, вызвав самое счастливое воспоминание, отправить отцу сообщение с патронусом.
Я велела серебристой кошке сказать: «Мама ранена. Мы находимся в Лондоне напротив Харродс. Пожалуйста, приезжай».
-
Спустя двадцать минут мы оказались в госпитале. Сейчас я уже и не вспомню его название и место расположения. В памяти остались лишь желтоватые потолки и слабые запахи мяты и анестетика, витавшие в воздухе. Даже когда доктор сообщил, что мама не получила серьезных внутренних повреждений, Перпетуя продолжала плакать. У мамы лишь открытый перелом руки, и хотя раны были глубокими, они все же не представляли опасности для жизни.
Когда мама очнулась, в палате был слышен только плач сестры. Мама смотрела на нас так ласково. Внутри причудливой мозаикой смешались различные чувства: страх, заставивший мое сердце сжиматься с того момента как я оказалась у магазина, и радость, затопившие душу изнутри, когда мамины веки затрепетали. Я даже не обращала внимания на странные предметы и звуки, сопровождавшие мой первый визит в маггловский госпиталь. Я не произнесла ни слова с того момента, как отправила отцу патронуса. Когда мама прижала нас к груди здоровой рукой, я с трудом сглотнула ком в горле. Лишь тонкая занавеска да заклинание тишины, наложенное Перпетуей, отделяли мамину больничную койку от остального мира.
Но мы говорим о моем отце. Мы надеялись, что он появится немедленно. Когда под ширму скользнула маленькая фигурка прелестной серебристой выдры, мы пришли в недоумение. Она проплыла мимо нас, и на миг почудилось что-то знакомое в ее глазах, едва уловимое.
Остановившись, выдра замерла у ног матери. Та насторожилась, и тут патронус заговорил глубоким, неповторимым голосом отца.
Не знаю, что и сказать. С того момента, как мама поняла, кому принадлежит патронус, она, не переставая, плакала. Мы никак не могли ее успокоить. Было ясно, как Божий день, что эти слезы никак не связаны с травмой. Хотя мы и не знали, вызваны они горем или же радостью.
Даже когда спустя пять минут появился отец, она все еще плакала; но мама позволила ему прижать ее к себе и поцеловала его руку. И только Перпетуя недоуменно спросила, куда же исчезла серебряная лань.

Примечание автора: имена детей Снейпов взяты из римского канона: Фелисити (рассказчик), Перпетуя, Агата и Люси упоминаются в евхаристическом молитвеннике, как и Святой Петр.