На следующий день ... я нашёл его мёртвым на снегу.
Он лежал, уткнувшись мордой в порог.
До последней минуты он оставался моей собакой,
и моей помощи он искал – напрасно искал! –
в минуту предсмертной тоски.
Э. Сетон-Томпсон, «Бинго»
— Вот и всё, профессор… Вот и всё…
Она шептала, а он тихо обнимал её и молчал. Усталый дождь стекал по ржавым листьям, сбегал по тёмной от крови грязи мутными ручьями. Жуткая, неизбывная тишина царила вокруг неё, вокруг них, только дождь падал сквозь туман, каплями разбиваясь о камни, да ветер шумел среди чёрных остовов мокрых деревьев, сгоревших в жёстких зарослях лилового вереска.
— Всё, только мы остались…
Она лежала прямо в грязи, на мягкой от дождя чёрной земле, лежала, осторожно положив голову ему на колени, и отсутствующим взглядом смотрела куда-то прямо перед собой. Только губы её порой почти беззвучно шевелились. Её тонкие, нежные, почти прозрачные пальцы держали его руку, лежащую у неё на плече — красивую, худую, мертвенно-белую руку, холодную от дождя. Небо было такое высокое, серое, что казалось далёким и совсем чужим, и ей хотелось лишь только сильнее прижаться к нему и не отпускать, никогда не отпускать, теперь, когда они наконец-то одни. Наконец-то вместе… Она свернулась у него в ногах, словно бездомный котёнок, отчаянно ищущий тепла, и полы его мантии укрыли её, как чёрные крылья. Надо же. Когда-то она думала, что это счастье.
— Они умерли, профессор, — шептала она, глядя в одну точку остекленевшими глазами. — Они умерли, представляете? А мы остались… я всё время так хотела, чтобы мы когда-нибудь остались, знаете, вдвоём… как на первом курсе вас увидела, так и захотела… и всё думала о вас, думала… забавно, правда?..
Он молчал. Он просто сидел, прислонившись спиной к большой каменной глыбе, холодной и серой, серой от дождя и холодной от времени, сидел и молчал — такой длинный, нескладный, худой и странно, неестественно спокойный. Просто он тоже оцепенел от этого постигшего их всех непоправимого, страшного горя и тоже знал, что им некуда больше идти… По его измазанным грязью щекам стекали дождевые капли, и длинные, мокрые волосы тёмными прядями облепили его высокий лоб. А там, в безжизненных чёрных глазах застыло какое-то странное, необъяснимое выражение… Но ей нужны были только его руки, осторожные, когда-то недосягаемые бледные руки, такие холодные в её руках… Наверное, он просто знал, что с ней сейчас происходит, и потому молчал. Он ведь всегда всё понимал, это они не могли понять…
— Я пришла к вам, видите… не к Гарри, не к Рону, хотя должна была быть там сейчас, с ними… а знаете, почему?.. Впрочем, конечно же, знаете… вы ведь всё всегда знали, с самого начала, да?.. — она улыбнулась и рассеянно погладила большим пальцем его холодную ладонь. — Я никогда на самом деле не хотела быть в одной компании с ними, просто так получилось… Вы никогда не любили меня, я знаю… ничего страшного… Я ведь не искала встреч с вами, не хотела лезть вам в душу, никогда не ревновала вас… то есть… если подумать… то я вас тоже в общем-то… не любила…
Он не убирал руки с её плеча, и она с облегчением улыбнулась, но выражение её глаз при этом не изменилось, словно у слепой, так страшно… Хотя… разве всё ещё можно было чего-то бояться?.. Страха ведь больше не осталось. Не осталось чувств. Слёз, тоски, страданий. Так хорошо… Только ощущение его холодных пальцев под её пальцами, мокрой ткани его рубашки под щекой и какого-то томительного, безысходного счастья…
— Я ради вас учила самые сложные зелья, хотела вас поразить, каждое следующее занятие, а вы… сажали меня на место, не дав даже слова сказать, я помню, я вас так раздражала… — её губы изогнулись в улыбке, оставив на обеих щеках по ямочке, и она стерла с грязного лица солёную каплю — дождь, конечно… — А я всё равно опять и опять лезла вперёд со своими ответами, как будто не понимала… а вы ведь, наверное, знали, что я всё понимала, верно?.. Только я тогда думала, что… что хочу самоутвердиться, знаете… доказать… а ведь на самом деле… я только потом начала понимать…
Она смущённо усмехнулась и замолчала, забыв улыбку на губах и рассеянно водя кончиком пальца по ремню на его мокрых чёрных брюках. А он не отвечал. Но ей и не нужно было, чтобы он отвечал. Ей и так было хорошо, только от того, что он молчит, обнимая её одной рукой — без страсти, без нежности, без сострадания, вообще без чувств — просто потому, что их теперь только двое и обоим некуда больше идти. Молчит, позволяя ей, укрытой его плащом, прижиматься к себе… А она может говорить, говорить ему о чём угодно, ведь теперь их всё равно уже никто не подслушает… и не услышит…
— Я не понимала, зачем защищаю вас всё время, зачем пытаюсь что-то доказать Гарри, он же вообще был слепым, когда дело заходило о вас… я вовсе не доверяла вам, как… профессор Дамблдор… я просто почему-то была уверена, что вы не можете быть на стороне тех, кто всегда относился к вам, как… не знаю… а потом вдруг принял, когда оказалось, что вы можете приносить какую-то пользу… и мне… знаете, нравилось, что вы остались верным Той стороне…
На расстоянии нескольких шагов от камня из тумана бесшумно появился фестрал и остановился в лиловых зарослях, неподвижно глядя на них своими белыми, чуть светящимися глазами. Постоял, растерянно фыркнул и ушёл обратно в туман, тихо похрустывая по тонким сухим ветвям чёрными копытами. И только тихонько, словно от незатихающей боли, всё завывал ветер над раскинувшимся позади замка вересковым полем, всего каких-то несколько часов назад полным криков, грохота проклятий, стонов и безутешных рыданий… Полным живых друзей. Покрытым трупами врагов. Залитым кровью любимых. И где-то не здесь, в другом мире тянулось время и убивали её близких и родных… А потом всё закончилось. Так странно… никого…
И так пусто… только стон ветра в ветвях деревьев. Только фестралы и чёрные вороны над телами убитых. И они. Вдвоём. Здесь, на краю поля, у старого тёмного камня, словно просто прилегли отдохнуть в зарослях вереска среди этого залитого кровью, онемевшего от ужаса поля, затерявшегося в лиловом тумане…
— Я совсем не думала о вас так, как Гарри, как Рон, как… все остальные… я ведь тоже знала, как это — когда сидишь всю ночь над книгой, пока не начнёт резать глаза, или когда не можешь уснуть всю ночь, или когда с утра весь день болит голова, а тебе нужно что-то делать… или когда… надо улыбаться тем, кого не выносишь… хочешь заплакать, закричать — и нельзя… и поэтому… я не обижалась на вас… да, я злилась… я боялась вас, очень боялась… я понимала, что вам не нужна жалость — и не жалела вас, но никогда, слышите, никогда не желала вам зла. Я знала, как вам… тяжело. Я… вовсе не ненавидела вас, как они, профессор…
Холодная, дающая ей уверенность рука на её плече не двинулась, и она с облегчением вздохнула, признательно прильнув чуть крепче к этому израненному, истерзанному дождём телу и сжав в слабеньких тонких пальчиках его холодную, бледную ладонь. Он слушал её — ни над чем не смеялся, ни в чём не упрекал, ни о чём не спрашивал. Просто слушал. Наконец-то — слушал…
— И ведь вы знали… вы всё это время всё знали… а я… Вы ведь знали, что это я тогда подожгла вам мантию на матче по квиддичу, а я увидела, что у вас была кровь на ботинках… Вы знали, что это я стащила у вас того бумсланга, а я узнала, что у вас в шкафу стоят запрещённые зелья… а ещё… вы знали, что это я спасла Сириуса… Блэка… с помощью Времяворота, а я знала, что и вы пользовались тайными ходами, чтобы выходить из замка мимо дементоров…
Она всё гладила его пальцы, а он не убирал руки, и она улыбалась с какой-то растерянной радостью. Значит, он не злился на неё. Значит, всё хорошо…
— Все думали, что это по просьбе профессора Дамблдора вы ходили на встречи Пожирателей, а спасали Гарри и варили для школы сложные зелья исключительно по собственному желанию или из чувства долга, а я… знала, что всё было с точностью до наоборот… Не знаю, почему, просто знала… Но я никогда вас не выдавала. Да и вы меня, честно говоря, тоже… но я не льстила себе какими-то пустыми надеждами. Я ведь… знала, что вы меня не любили…
Где-то вдалеке запел феникс, тоскливо, проникновенно, одиноко, где-то над выжженными деревьями с полуразрушенного парапета самой высокой башни… Пел, не в силах заглушить карканье воронья над полем и свирепый визг грызущихся за добычу фестралов. Он тоже знал, что некуда больше идти. И что терять больше нечего. Но разве не стоило петь?.. Ведь ей, тоненькой девушке с голыми коленками, свернувшейся на коленях у худого бледного человека в чёрной мантии, было пусть и не легче от этой песни, но может быть, хотя бы… не так темно… и ему, наверное, тоже…
— Вы не поверите мне, а ведь… я не возненавидела вас даже тогда, когда вы… убили профессора Дамблдора… Мне почему-то казалось, что вы всё сделали правильно… что вы всегда всё делали правильно… что у вас всегда были причины… А если и не было… я… всё равно всё понимала, профессор… я никогда ни в чём вас не осуждала…
Они пролежали неподвижно ещё долгие, долгие тысячи секунд, а ей казалось, что время остановилось. Ведь можно было просто лежать рядом с ним, прижиматься щекой к нему и ни о чём не думать. Просто сжимать его холодные руки. Чувствовать, что он не отталкивает, не прогоняет, а утешает её. Одним своим присутствием. Рядом. Вдвоём. И можно уже не бояться, что подумают остальные…
— Они все умерли, профессор, — неожиданно повторила она, и её улыбнувшиеся на минуту глаза вновь наполнились бесконечным, невыразимым страданием, словно она всё ещё видела перед собой лицо Рона, которое навсегда покинула жизнь… — Интересно, кто-нибудь придёт за нами? Ведь должен же кто-то прийти за нами, правда? — беспокойство появилось в её неподвижном взгляде, беспокойство, озабоченное волнение, похожее на страх. Она безотчётно сжала его холодную руку, нахмурившись в каком-то страшном сомнении, и на её побледневшем лице на миг впервые появилось осмысленное выражение, но тут же угасло. Её глаза снова стали пустыми. Странным был этот светло-карий, ничего не выражающий взгляд — как будто она не замечала, не видела царящего вокруг них безумия. Или не хотела видеть.
— Они придут, — уверенно прошептала она, доверительно погладив мужчину по руке, словно не знала, что некому за ними прийти. Что все умерли. И что идти больше некуда. — Придут, вот увидите…
Феникс, вившийся над полем, плавно слетел к ним из тумана — алая, похожая на лебедя птица с длинным хвостом, с которого давно осыпались золотые краски. Он сел на колено мужчины и с тихим, нежным клёкотом склонился к девушке, всё ещё сжимавшей побелевшие руки своего молчаливого утешителя. Слабая улыбка коснулась её бледных губ.
— Знаете, профессор… а ведь терять больше нечего… я любила вас, знаете… всегда, с самого первого дня любила… вы знали? Впрочем, знали, конечно… Молчите? Ничего, можете молчать, я всё понимаю… — она вздохнула и неловко повернулась, словно устраиваясь поудобнее. Взяла его ладонь, прижала к своей щеке, закрыла глаза… — Не надо… а знаете… у вас такие холодные руки… я никогда бы не подумала, что у вас они… такие холодные…
Она лежала, осторожно сжимая его бледные пальцы у своего лица, и капли дождя неторопливо стекали по её мокрым щекам. Им некуда больше спешить. Некуда идти. И впереди ещё столько времени, что можно больше не думать…
Алая птица издала печальный, жалобный стон, неуверенно склоняя красивую голову ей на плечо. И заплакала. Но она знала, что ничьи слёзы, и даже слёзы феникса, уже никогда не согреют его рук.
— Молчите, профессор… вы всё время молчите… почему вы молчите?..
Она шептала, закрыв глаза, свернувшись в одиночестве под серым камнем на коленях у человека, который уже давно ей не отвечал. И из-под ресниц по её щекам бежали капли, такие тёплые под его ледяными пальцами…
Она шептала, а он в ответ лишь тихо обнимал её и молчал.
|
