Утро. Я сижу в мягком кресле возле уютно потрескивающего камина.

За окном падает снег.

Я вспоминаю, что ты любишь снег.

Он падает неуклонно, кружась, так мягко и тихо, как бы падали перья. Да это и есть перья — снежные, холодные, белые перья, незаметно оставляющие свой молочный след на подоконнике.

Я улыбаюсь, глядя в окно. Странно, для других это было самое заурядное утро. Шли по улице люди в припорошенных снегом куртках, плащах, накидках, небрежно разговаривая друг с другом, смеясь над чем-то, что мне, возможно, осознать не дано. Люди… это все люди.

Я откидываюсь в кресле, мерзну, пытаясь укутаться в шаль. Я смотрю на огонь.

Я вспоминаю прошлое.

Возможно, если бы кто-нибудь, через много-много лет, напомнил бы тебе, что была у тебя когда-то такая ученица — Гермиона Грейнджер — ты бы сделал вид, что нет, не помнишь. А потом, приняв угрюмое выражение лица, отправил бы собеседника куда-подальше. Возможно… а может, и нет. В сущности, я мало тебя знаю. Но кто знает лучше?..

Я придвигаюсь ближе к огню. Нет, даже в тридцать лет кровь плохо греет. А может, я просто состарилась прежде времени? Но это не так уж и важно.

Я помню твою мрачность, твою вечную черную хмурость, твои придирки, за которые я была готова прощать тебя раз за разом. Но мое прощение было тебе ни к чему, правда?

Я, кажется, даже помню тот день…

И, похоже, тогда падал снег…

Ты вроде как сидел за столом… а я… да, я стояла около.

Я не помню твоих слов. Но я помню твое лицо, бледное, перекошенное злостью, такое ассиметрично-неправильное, со спадавшими на глаза черными прядями грязных волос. Я помню твои руки — единственно красивое, что было в тебе. С длинными, нервически тонкими пальцами, манящими своей алебастровой белизной… и помню, что они неподвижно лежали на столе.

Я смущаюсь от воспоминания, с каким холодным, дерзким отчаяньем я припала своими губами к твоим рукам…

Ты секунду-другую был недвижим, несколько ошарашенный моим поступком, потом с какой-то мерзкой усмешкой на лице выдернул свои руки… И говорил что-то, презрительно, ядовито, слова, которые навсегда потерялись в моей памяти…

А я? Я простила.

Я придвигаюсь к камину настолько близко, что огонь обжигает лицо, руки, заставляет влагу закипать в глазах. Влагу, которая никогда не выльется в слезы. Я дала себе слово — никогда.

Почему-то пахло полынью и миндальным маслом. А, ну да, еще вчера мы пролили его на коврик…

Я храню, как драгоценный камень, воспоминание о том дне, когда ты сам подошел ко мне. Ты обнимал меня холодными руками, и шептал в ухо — нет, не слова любви, которых я так страстно ожидала, — ты говорил мне, что слишком стар, что я слишком молода, и даже…

Нет. Не помню! Что за голова стала — как дырявый котел!

Ты опять ушел, а я? Я опять простила.

Скоро я совсем забуду тебя — постепенно будет вылетать из памяти твоя походка, твои черты лица, твой ледяной голос, твои руки. На счастье, у меня есть твоя фотография — совершенно обычная, выцветшая магловская фотография. На ней ты — как всегда, бледно-черный, некрасивый, худой — твоя внешность отталкивает.

Фото я храню в своей шкатулке — в надежде, что Рон туда не доберется. А даже если и доберется, что тогда? Мне уже все равно.

Мне становится совсем плохо и печально. Я подхожу к окну, мгновенно замерзая опять.

За окном падает снег.

Я думаю о том, что со всем этим можно покончить разом — сейчас, в эту секунду.

Алебастрово-белые хлопья снега кружатся, пляшут, дразнят меня. Эта белизна… как его пальцы…

Я тяжело вздыхаю и понимаю, что этого все — же не произойдет. Что не хватит ни мужества, ни наглости.

Я не одинока — у меня есть, для кого тянуть эти долгие, коварные часы — у меня есть семья, муж, чудесные маленькие дети — два мальчика, и оба похожи на отца.

На Рона.

Я в порыве отворачиваюсь от окна — в полубезумном желании, чтобы этот девственно-белый снег не видел моего страдания, моего унижения, — я опять подхожу к камину, сажусь уже совсем рядом.

Что-то теплое и влажное быстро скатывается по моей щеке, попадает на чугунную решетку, с шипение испаряется.

Я с удивлением провожу по лицу — неужели я плачу?

Мне тридцать лет — что я делаю? Мы победили Волдеморта, мы сохранили волшебный мир. Мы не имеем права на слезы. По крайней мере, я.

Я была готова прощать тебя снова и снова. Я даже простила тебе смерть Дамблдора. Но я — единственная женщина, которая когда-либо любила тебя — я не могу простить того, что ты сделал со мной много лет назад.

Нет. Простить, забыть — я не могу.

Я не прощу тебе никогда — несколько слов, высеченных на могильной плите:

«Северус Тобиас Снейп,
1960-1998г.» 

конец