Посвящается замечательной и удивительной М@РиЯ
Спасибо тебе за твою помощь, теплые слова и не водостойкую тушь. 

Музыка между строк

Она

Это немного напоминает мне охоту. Наш с Вами утренний ритуал. Я тихо иду по вашему темному и холодному дому и думаю о том, где же меня сегодня ожидает свернутый пергамент.
Каждый раз, обнаруживая ваши письма, я не могу удержаться и прикрываю глаза от предвкушения. Вдыхая тонкий аромат пергамента, на котором они написаны, я позволяю себе любимую слабость, сокровенную фантазию.
Я представляю себе Вас. Перед вами на столе ожидают вашего прикосновения (как я их понимаю) лист и чернильница.
Плотную тишину кабинета разрывает на части едва различимое поскрипывание пера. Лист пергамента перед вами покрывается затейливой вязью избранных слов. Я верю — в эти моменты вы думаете обо мне.
Я читаю письмо, разглаживая пергамент, которому посчастливилось побывать в ваших чутких руках. Изучаю каждую закорючку. Руки дрожат, держа лист на весу, я читаю ваши слова, предназначенные мне и никому больше. А потом все закончиться. Магия письма развеется.
Возможно, вы опять просите приготовить жаркое на ужин, а может, спрашиваете о здоровье Поттера. Или, чего доброго, интересуетесь — куда из вашей библиотеки делась одна из книг по высшей трансфигурации.
Вы не писали для меня, вы писали, потому что больше некому было писать.
А я читала, и мои руки дрожали. Ведь каждый раз в моих мечтах строчки этих писем неведомой силой превращаются в чувства, которых, как мне прекрасно известно, на самом деле нет. Затем меня ждет целый день хлопот по хозяйству, какие-то мелкие поручения. Просматриваю вашу корреспонденцию, вежливо отвечаю на письма ваших клиентов и менее вежливо - на письма Риты Скитер. Она, как и мы с вами, относится к написанию писем серьезно. Зато всегда есть чем растопить камин. Затем, возможно, я немного почитаю. Как все же хорошо, что вы так и не сменили защитные чары на дверях библиотеки, хотя грозились. А потом, как всегда в полдень, вы спуститесь в гостиную.
Я заварю чаю. Мы посидим, помолчим. Потом, быть может, мы помолчим еще чуть-чуть. На самом деле, ценность слов, произнесенных вслух, весьма преувеличена. Вы всегда молчите очень выразительно. У меня так не получается. Я каждый день вспоминаю ваш голос, что приводил меня в смятение. Когда-то давно, на ваших уроках, в прошлой жизни. Увы, теперь вы лишены возможности говорить. Я все еще вздрагиваю, когда мой взгляд скользит по белым нитям шрамов на вашей шее. Даже накрахмаленный ворот белой рубашки не может их скрыть.
Но голос — не такая уж большая цена за право жить. Тем более, что вынужденная немота нисколько не сказалась на вашей язвительной манере общения с миром.
Ваше молчание слишком многозначительно, мое же страдает излишком звуков.
Затем вы встанете и покинете меня, возвращаясь к прерванной работе.
Я же, быть может, подумаю о том, что бы в кое-то веки решиться и написать вам в ответ.
Эх, Гермиона Грейнджер, где же твоя гриффиндорская смелость?
Все! Решено!
Я найду чистый лист пергамента в библиотеке. Я напишу ваше имя, а потом поставлю многоточие. Точки будут ложиться бесконечным потоком и, возможно, он заставит вас взглянуть на мое письмо по-новому. Вы приглядитесь и увидите, как мои пальцы, держащие перо, касаются пергамента. Вы услышите легкий шорох, отголосок движения моего пера, и почувствуете всем телом то тепло, что я вкладываю в эти точки, стоящие после вашего имени так многозначительно.

Он

Я помню. Я вижу. Я чувствую. Это не так уж мало. Разве что — говорить не могу. Но я могу это принять. Мне не нужно говорить, чтобы оставаться собой…
Нет, вру. Иногда мне очень не хватает этой утраченной возможности — облекать свои мысли в точные и ясные слова, придавая им тем самым материальности, значимости.
По вечерам я всегда выпиваю немного огневиски. Наливая ароматный напиток недрогнувшей рукой в бокал, ловлю себя на мысли, что, похоже, это становиться традицией. Мой бокал всегда наполовину пуст. В такие моменты она смотрит на меня осуждающе. Слишком юна и чиста, чтобы понять: по сути — лишь этот бокал способен примирить меня с наступающей ночью.
Затем поднимаюсь к себе в комнату и подхожу к окну.
Там за окном течет вода, разверзлись хляби небесные.
Кого оплакивают небеса сегодня? Приоткрываю окно.
Прижавшись лбом к стеклу, ловлю шальную каплю и пробую ее на вкус, интересно, почему она соленая?
Я опять думаю о ней. Не понимаю, зачем я позволяю этим мыслям существовать?
Много дней назад я сказал себе "нет"…
Я чувствую сухую корочку этого "нет«, покрывающую мое сердце миллиметр за миллиметром. Я — высохшая оболочка, и потому прижимаюсь щекой к стеклу, ведь за ним шумит живительная влага. Быть может, мне повезет, и Она оживит меня. Но я не должен об этом думать, у меня нет на это прав, да и сил, пожалуй, тоже нет.
Раньше, очень давно, я чувствовал музыку в своей крови. Музыка была изменчива, наполнена радостью и болью. Дарила надежду и острое разочарование. Она текла по моим венам, эта музыка, заставляя меня жить. У музыки было имя и удивительные глаза, подобные изумрудам.
Потом были годы боли и горечи, но музыка все еще была со мной.
Потом была только боль и темнота. И чей-то настойчивый голос, зовущий меня по имени.
Потом музыка оставила меня наедине с чувством выполненного долга и холодной пустотой одиночества. И вот теперь я стою в темноте своего дома, в очередной раз удивляясь тому, что все еще жив, а за окном проливной дождь дарит мне свой напев.
Мои пальцы живут своей жизнью, они предают меня, отбивая ритм моего сердца. Эта новая мелодия, я совсем не хочу ее слышать.
Может, я сделаю шаг вперед и оступлюсь.
Может, все закончиться не начавшись…
И никто не заметит.
А может, Она заметит. Она всегда угадывает меня. Иногда мне кажется, что Она читает меня, как открытую книгу. Странно, раньше это никому не удавалось. Разве что Альбусу, но он никогда не затруднялся прочесть эту книгу целиком. А вот оставлять собственные пометки на ее страницах — это завсегда…
Нет, конечно, нет - это всего лишь иллюзия. Что может увидеть эта девочка, взглянув на меня? Своего старого учителя с истерзанным горлом и мертвым взглядом? Как там меня называли - летучая мышь? Сальноволосый ублюдок?
Я уже давно не летаю, а что ублюдок — это верно. Почему она остается со мной, почему не покинет? Ведь это так просто.
Я слишком испорчен жизнью, Северус Снейп восстановлению не подлежит.
Но надежда — это патологическая вера в невозможное, и она отказывается меня покидать.
И потому я сажусь в кресло и беру перо в руки. Я пишу ей письмо. Это мой ежевечерний ритуал. Я пишу ей о всяких мелочах. Иногда сам не понимаю зачем.
И каждый раз надеюсь, что она прочтет между строк то, о чем я не посмел написать. Закрываю глаза и представляю себе ее. Её руки дрожат, когда она, держа лист на весу, будет читать, нетерпеливая и такая юная.
Девочка, вернувшая мне жизнь. Девочка, вернувшая в мою жизнь музыку.
Да, в эти моменты я всегда думаю о ней…