Северус

Я всегда знал, что из себя представляю. Я всегда знал, насколько я некрасив, и, пусть и привык видеть в зеркале свое лицо, всё же осознавал, что окружающие не питают к нему никаких симпатий. Я также прекрасно понимал, что мой характер кажется всем невыносимым. Что не удивительно — никому не нравится слышать правду о себе, а учитывая трусливую боязнь людей «обидеть другого», эту правду людям приходится слышать не часто. И тут являюсь я — образец прямоты и честности…

Да, Они считают меня злобным, мерзким ублюдком, и я плачу Им своей «любовью» в ответ. Мне абсолютно плевать на мнение людей, потому что для меня единственно верное мнение — моё собственное. А почему, скажите, должно быть иначе? Почему меня должны волновать мысли и чувства других людей? Взгляните, их мои не слишком беспокоят. Я не являюсь воплощением Милосердия, Бескорыстия, Доброты или любой другой добродетели, но мне это не кажется упущением. Эти «добродетели» лишь сковывают человека, не позволяя ему чувствовать себя свободным. А в большинстве случаев это просто ханжество. Мне не нужны рамки, я сам могу поставить их для себя. Я считаю, что жить нужно, не мешая другим людям, но пользуясь ими. Социум для того и существует, чтобы каждый человек мог взять из него то, что ему необходимо. Несомненно, отдав что-то взамен… Когда-то, когда я был ещё мальчишкой, меня обещали научить так жить. И научили. Но я заплатил слишком высокую цену за это. Переплатил, возможно. Так бывает, когда недооцениваешь себя. Теперь это в прошлом.

Вам может показаться абсурдным то, что я, сперва практически признаваясь в отвращении к себе, говорю о том, что достаточно самоуверен. Это может значить только одно — вы ничего не поняли и не поймете. И я не стану удивляться такому повороту событий. Однако, все-таки, поясню. Я знаю о своей отталкивающей внешности, и не собираюсь ничего менять, так как на мой личный комфорт это никак не влияет, а что думают остальные мне глубоко безразлично. «Отвратительный» характер же является просто следствием моего отношения к жизни, и моего желания (признайте, вполне типичного для человека) жить в свое удовольствие.

И возникает вопрос — действительно ли я получаю удовольствие от жизни? Пожалуй нет. И это опять-таки неудивительно. Жизнь это нечто настолько глупое, мерзкое, непродуманное и отталкивающее, что получать от неё удовольствие способны лишь слепые наивные идиоты. Но те маленькие радости, которые Я СЕБЕ позволяю, но никогда не позволил бы «порядочный» человек, скрашивают мое бренное существование.

~

О да, устройство моего маленького мира, мира, который вращался лишь вокруг меня, было практически идеально, пока не случилась вещь, которая не могла присниться мне ни в одном из кошмаров. Небеса решили покарать меня за что-то, не иначе.

Что я осознал с невероятной силой, так это то, что главное зло в мире — это женщины. Нет ничего, чего мужчине стоило бы опасаться более, чем этих коварных, отвратительных существ, которые способны поработить тебя, сделать заложником собственных «чувств».

Что было раньше? Раздражение, желание унизить, поставить на место, наслаждение от отражающейся беспомощности и неуверенности в этих глазах. И вдруг что-то изменилось. Я не заметил, когда именно это произошло, как, где, но когда я осознал, ощутил ужас ситуации, я возненавидел её. Возненавидел так, как не ненавидел даже себя. Она сделала мою жизнь настоящим адом. Адом, из которого не было выхода.

~

Она оказалась самым неправильным человеком, который мог бы оказаться в данной ситуации. Насколько вообще возможно быть правильным, имея дело с таким неуместным понятием, как «любовь».

Она оказалась красивой. Это первая вещь, которой я ей не прощу. Раньше она была просто девчонкой. Ребенком, до которого мне не было дела, а потом вдруг превратилась в прекрасную молодую женщину. Уж не знаю, как этому чучелу это удалось. Наверное, дело было в тех трех годах, что я не видел её после войны. И она, и я набирались сил перед тем, как вернуться в Хогвартс. В Хогвартс без Дамблдора, в Хогвартс без постоянно казавшегося тяжелой тучей на горизонте Темного Лорда.

Несомненно, с ней вернулись и её дружки. Но здесь речь об этом самодовольном идиоте с его тупоголовым дружком не пойдет…

Она вернулась, чтобы закончить учебу, я вернулся, чтобы вновь преподавать. Я и не надеялся, что всё может ещё вернуться в прежнее русло. Хотя, ВСЁ и не вернулось.

Итак, первый шаг в бездну был сделан, когда я задержал свой взгляд на ней чуть дольше, чем делал обычно. Наверное, меня несколько удивили метаморфозы, произошедшие с ней, вот и все. Простое любопытство и немного умения получать эстетическое удовольствие от красоты. Мы всегда стремимся к тому, чего не имеем. Итак, я начал «любоваться» ею и это была моя первая ошибка. Я не могу сказать, что в её внешности что-то сильно изменилось. Перемены были едва уловимы, осознание произошло скорее на уровне ощущений, чем на уровне зрительного восприятия. На неё хотелось смотреть. Иначе описать свои чувства я не способен.

Второй шаг был «больше», и его можно назвать роковым. Она стала мне интересна. Я начал наблюдать за ней и слушать её. Не думаю, что она заметила что-то, моя манера общения не слишком изменилась за три года, но я-то знаю, как постоянно, украдкой, бросал на неё взгляды, чувствуя себя жалким вором, как ловил каждое её движение, когда она готовила зелье, как впитывал звуки её голоса. Я убеждал себя, что она просто интересна мне, как новая книга, и что стоит мне прочитать её, я забуду о ней как о чем-то несуществующем.

Как наивен я был! Вскоре я понял, что не могу не видеть её, не могу не слышать. Каждую секунду мои мысли возвращались к ней, постоянно она, она, она, ОНА, ОНА… Это начало сводить меня с ума. Тогда-то я и понял. Понял, что произошло, что она со мной сделала, и что я ненавижу её за это. Ненавижу за то, что «люблю». До сих пор я не могу не скривиться, даже помыслив это слово. А кто-то произносит его вслух. С другой стороны, их можно понять — многие женщины не считают, что могут лечь с мужчиной в постель, если не услышали слов любви. Поэтому я всегда предпочитал проституток — никакого ханжества, никакого жеманства, никаких ложных добродетелей. Другие же мужчины, не желая пользоваться услугами вышеобозначенных дам (любовь творит с людьми воистину зверские вещи), говорят эти треклятые слова, эти «признания», дабы добиться от женщины того, чего они на самом деле хотят — секса.

Я с самого начала знал, что не получу от неё ничего. И это сводило меня с ума, возможно, даже сильнее, чем то, что я «полюбил». О да, я мог бы заставить её, но это бы не потешило мое самолюбие, меня бы выгнали с работы, и, наконец, самое ужасное, мне было… жаль её? Нет, не совсем верное слово, жалость — удел слабаков, а она не слабая. Я беспокоился за неё… Для меня что-то значили её чувства. Да, вот так. Для меня что-то значили её чувства. Никогда прежде со мной не случалось ничего, что могло бы так же легко и беззаботно раскрошить мою стройную картину мира в пыль.

И жизнь завертела меня по кругам ада, приближая к первому, когда мое тело сгорало в какой-то неведомой раньше агонии, желая только одного — быть с ней. Я ненавидел это чувство. Я ненавидел его всей душой, я презирал свою слабость, я хотел раздробить свою голову о каменные стены, я мечтал выдрать сердце из груди собственным руками. Но ещё большее безумие останавливало меня. Имя тому безумию было Надежда. И эту надежду, эту жалкую, отвратительную, словно червячок засевшую в моей голове надежду, я ненавидел ещё больше, чем все, что мне приходилось чувствовать.

Эта ненависть ко всему сжигала меня, сжигала дотла, а потом снова заставляла возрождаться, словно феникс, чтобы переживать все муки опять. И опять, и опять. Казалось, это никогда не кончится. 

~

Свой последний вечер в Хогвартсе она провела в моих подземельях. Я не понял этого. Она что-то говорила, я почти не слушал её. Какая-то ерунда и я не понял ни слова. Я не мог оторвать взгляда.

Потом она ушла и все встало на свои места. Все снова было так, как надо. Я снова был один, как и привык, как и должен был. Никаких пустоголовых ветряных дурочек, пусть и семи пядей во лбу, но с тем же девчачьим мусором в голове, что и все остальные пустышки. Никакой «любви». Да, осадок остался. Пусть не просто осадок, пусть у меня было ощущение, что кто-то провел раскаленным металлом от кадыка до паха, я был абсолютно уверен, что это пройдет, что просто слишком свежи воспоминания о её молодом теле, о звуке её голоса, о постоянно мелькавшей то тут, то там пышной шевелюре. Мне нужно было время, и оно у меня было. До конца дней моих.

~

Она приехала спустя пять лет. Пять-чертовых-ненавистных-лет. Она приехала в Хогвартс работать. Она стала преподавателем. Коллегой.

КОЛЛЕГОЙ. Меня тянуло блевать при одной мысли об этом. Я все ещё ненавидел её. Я всё ещё любил её. Я не простил ей этого, и не думал, что прощу. Не много же я знал.

Она пришла ко мне на второй вечер своего пребывания в Хогвартсе. Рассказывала о своем первом дне, а я, как последний идиот, как последний чертов идиот, слушал её, едва не разинув рот. Я впитывал звук её голоса каждой клеточкой тела. Я вдыхал её аромат, только тогда поняв, что я помню этот запах.

Потом она спросила меня о чем-то, и я выдал ей такую порцию ядовитого сарказма, что почувствовал вкус желчи во рту. Не сказав мне ни слова, она ушла. Снова ушла от меня, маленькая дрянь. Как будто я позволял ей уйти!

Я догнал её, когда она уже поднималась по лестнице, схватил в охапку и потащила обратно в свой кабинет. Как последний варвар. Я не понимал, что делал, а она почти не вырывалась. Я бросил её в кресло и выложил все, как на духу.

Про то, что я её ненавижу, естественно. Позорно признаться в том, что люблю её я просто не мог. Продемонстрировать ей свою слабость? Выдать ей, где моя Ахиллесова пята? Никогда.

Она сидела в кресле словно её поразила молния. Потом её глаза заблестели от слез. Моя тирада длилась около двух минут, и только скользнувшая по её щеке слезинка заставила меня остановиться. Тут же пришло чувство вины.

Вот уж чего у меня никогда не было, так это чувства вины, если не считать того случая, когда я убил Альбуса Дамблдора — но там была совсем другая история.

Я наколдовал ей чашку чая. Она попыталась встать и уйти, но я остановил её движением руки. Она послушалась, взяла чай и попыталась спрятать лицо за волосами, чего я позволить никак не мог. Её заплаканное лицо доставляло мне какое-то непонятное удовольствие.

Она, похоже, заметила это, и спросила, за что я так ненавижу её и почему мне так нравится причинять ей боль. «Потому что ты — это ты», — ответил я, не сумев придумать ничего лучшего.

Она снова попыталась уйти, но я снова не пустил её.

— Если бы ты оказалась на моем месте, ты бы тоже себя ненавидела, — ответил я, и понял, что ощущаю потребность оправдаться перед ней.

— Но почему?

— Потому что я…

Я приказал себе заткнуться и немедленно отошел подальше от неё. Она действовала на меня как какое-то мощное проклятие. Я становился тряпкой, я был жалок, я был противен сам себе.

Злость на неё снова начала возрастать. Мне захотелось ударить её ещё больнее.

— Потому что я ненавижу грязнокровок, — сообщил я.

Предложение слетело с губ быстрее, чем я успел о чем-либо подумать. Я всегда умел находить у человека самое больное место, и бил по нему, не задумываясь. И я знал, как легко сделать ей больно — не смотря на то, что она стала взрослой женщиной, сильной ведьмой, сильнее многих чистокровных, не смотря на то, что она доказала всем всё сотню раз, комплекс нечистокровной у неё остался, я мог чувствовать это и в конце концов использовал.

Она вскочила и выбежала из кабинета. Я ожидал, что она что-нибудь ответит мне, но она просто ушла. Опять. Я не стал останавливать её, понимая, что зашел слишком далеко. Я лишь обессилено опустился в кресло и уткнулся лицом в ладони.

Я устал от постоянной необходимости думать и чувствовать. Хотя, необходимостью это назвать нельзя. Необходимость — это дыхание. Прекрати я дышать — и жизнь закончилась бы. А как бы погана она ни была, насильственно прерывать её я не собирался. Были вещи, которые доставляли мне удовольствие, и расставаться с ними я не желал.

А постоянные мысли в голове и ещё более непрошенные чувства были как метка на моей руке: ненавистные, постоянные и не ликвидируемые. Я пытался их усмирить, подчинить своей воле, но они отказывались повиноваться.

Чувствуя, что сейчас взорвусь, я попытался выплеснуть свои эмоции на чашку, которая полетела в стену и разбилась на множество осколков.

В этот момент я понял, что Она в комнате. Я обернулся и увидел, что она стоит в дверном проеме. Она вернулась. Чтобы все-таки ответить мне, но замерла, увидев моё поведение. А потом её прорвало. Она сказала мне все, ничего не утаивая — в противном случае я бы почувствовал это, все-таки я один из лучших легилеменсов, — и я никогда в жизни не переживал одновременно столько эмоций.

Из всего её бурного потока, я уловил главное — она назвала меня трусом. Это подействовало на меня, как красная тряпка на быка.

Никто. Не смеет. Называть. Меня. Трусом.

Никогда.

Я подлетел к ней так быстро, что она даже не успела сделать шаг назад. Я схватил её за плечи и прижал к стене, после чего спросил, чего же, по её мнению, я боюсь.

Она сказала, что я боюсь показать свои истинные чувства. С чего она вообще взяла, что у меня есть «истинные» чувства и «неистинные»? С чего она вообще взяла, что у меня есть чувства?

Она попросила меня сказать ей правду. Я не понял, что она имела в виду. О том, что я люблю её, она знать не могла, о том, что…

Здесь ход моих мыслей прервался. Одна единственная мысль пронеслась в моем мозгу и оставила после себя глубокий ожег.

Неужели она могла знать о моих чувствах? Чтобы выяснить всё, я решил проникнуть в её голову. Невербально произнеся заклинание, я вторгся в её сознание, но, не успев порыться там и нескольких секунд, я почувствовал, как меня выкинуло оттуда и вот уже ОНА роется в моей голове. Сперва я опешил, потом почувствовал, ЧТО она смогла увидеть и прекратил действие заклинания.

Было слишком поздно. Она узнала.

Никогда в жизни я не чувствовал себя хуже. Она попыталась что-то сказать, но я не желал её слушать — я не смог бы вынести её насмешек, её презрения или жалости. Я просто выставил её за дверь… 

Гермиона

Господи, какая ж я дура! Наверное, таких безмозглых особ, как я, мир еще не видел. Как можно, осознавая всю безнадежность, всю глупость ситуации, так наивно надеяться на что-то? Боже, я же знаю, ЗНАЮ, что не нужна ему, что он никогда в жизни не полюбит меня, и всё равно каждую свободную минуту я «мечтаю». Я прокручиваю в голове тысячи ситуаций: вот я сижу в библиотеке, он проходит мимо, случайно задевает книжку, и та падает на пол. «Простите», — говорит он и поднимает книгу, и тут мы встречаемся глазами, и я… и он… Как все это глупо! А однажды я вообразила, что было бы, если бы он решил применить ко мне легилеменсию, и узнал бы о моих истинных чувствах. «Как бы он отреагировал?», спрашивала я себя. Выдал бы какую-нибудь очередную «остроумную» шутку, и в моем списке «Унижения, которые нужно забыть и никогда не вспоминать» добавился бы еще один пункт? Или, может быть, он бы подошел ко мне, положил руки на плечи, отчего по моему телу пробежала бы волна дрожи, заглянул в мои глаза своими невообразимо красивыми черными глазами, потом наклонился и прошептал на ухо что-нибудь головокружительное? Вот такая я глупая: ни у одного человека, даже Лаванды Браун, не возникло бы и мысли, что профессор Снейп, «самый озлобленный и мерзкий человек на свете», мог бы повести себя по второму сценарию. Впрочем, я тоже понимала всю наивность моих мечтаний, но где-то в глубине души я все-таки надеялась, а что если… 

Не стоило мне возвращаться в Хогвартс. Нужно было продолжить свое путешествие по миру — неужели я малому там научилась? Зачем мне взбрела в голову эта идея — вернуться в школу и закончить обучение? Все двери были передо мной открыты, но я вернулась и жестоко поплатилась за это.

Я не понимаю, что со мной произошло, просто я увидела его — и поняла, что скучала. В моем сердце появилось какое-то теплое чувство. Что-то, похоже на ностальгию, только более сильное. А потом всё так завертелось!… Я, как ни прискорбно было мне это признавать, влюбилась.

Каждый раз, встречая его где-нибудь, замечая боковым зрением край его мантии, или сидя на уроках, я повторяла, словно мантру «Ненавижу, ненавижу, ненавижу», надеясь, что это поможет мне справиться со своей глупой, такой по-девчоночьи глупой любовью, но ночью, ложась в постель, я продолжала «Ненавижу за то, что ты делаешь со мной, ненавижу за то, что постоянно думаю о тебе, ненавижу за то, что люблю тебя. Именно ТЕБЯ, из тысяч мужчин, что живут на белом свете. Ненавижу за то, что люблю». 

Целый год мучений, целый год жалких попыток поймать его взгляд, чтобы тут же опустить ресницы, испуганно отвернуться, закусить губу и сдержать подступившие слезы. О, сколько я плакала из-за него! Винила себя за эти слезы, ругала себя, наказывала себе никогда больше не реветь, как последняя критинка, но то, что он совершенно не замечал меня заставляло мое сердце болезненно сжиматься. В горле появлялся неприятный ком, а глаза наполнялись влагой против моей воли. Как же я ненавидела себя за свою слабость! Я говорила себе, что должна быть сильной, и тут же забывала все свои советы. 

Гарри и Рон видели, что со мной что-то происходит, и я рассказала им часть правды. Я сказала, что безответно влюблена, но не назвала имени, ссылаясь на женскую застенчивость. Они не стали настаивать, но посоветовали мне продемонстрировать этому «парню» свой интерес. По их словам, он мог просто не догадываться о моих чувствах, а потому скрывал свои собственные. На это я громко и истерично рассмеялась. Знали бы они, о ком идет речь, ни на секунду бы не предположили, что у объекта моих воздыханий есть ко мне какие-то чувства, которые он надежно скрывает под маской равнодушия и презрения. Но я обещала попробовать. Храбрости я набралась только к выпускному вечеру. Он был у себя в кабинете, и я пришла к нему. Боже, как я боялась! Как я нервничала! Он не прогнал меня. Я благодарила небеса за этот маленький подарок судьбы. Он предложил мне сесть, сам сел в кресло напротив и уставился в какую-то точку в пространстве. Я начала что-то говорить, он не слушал меня, да я и сама едва понимала, что несла. Никогда прежде мне не приходилось чувствовать себя такой нелепой. Уже потом, когда я вернулась в свою спальню, я вспоминала все свои слова, прокручивала в голове каждое предложение, и ругала себя на чем свет стоит — если он услышал хоть слово из моей длинной речи, то непременно принял меня за круглую дуру. Он, должно быть, удивился, как мне вообще удавалось так хорошо учиться. Добавив тот вечер в свой «Список унижений», я уехала. 

Спустя пять мучительных лет я снова вернулась. Я знала, что нельзя было делать этого, но не могла больше находиться вдали от него. Все эти пять лет я надеялась, что любовь пройдет, что боль притупится, что я, наконец, забуду его и смогу жить своей жизнью, но он не отпускал меня. Его образ постоянно появлялся в моих снах, я фантазировала наяву. Воображала, например, как я сижу на лекции в университете, и вдруг в аудиторию заходит Он.

— Здравствуйте, я профессор Снейп, — произносит он, мрачно оглядывая притихших студентов, — Профессор Скотт болен, и в течение недели я буду заменять его на ваших занятиях. Сейчас откройте страницу двести шестьдесят восемь.

Слышен шелест учебников, и тут моя рука взлетает вверх.

— Да, мисс… Грейнджер? — тут его брови удивленно поднимаются вверх. Он не ожидал увидеть меня здесь, и, конечно, не ожидал, что я так повзрослела, так похорошела.

Я обворожительно улыбаюсь ему, а он не сводит с меня восхищенного взгляда. Кто-то в аудитории деликатно прочищает горло, и профессор отходит от шока.

После лекции, он окрикивает меня.

— Мисс Грейнджер, задержитесь.

И вот, когда все студенты покидают помещение, он закрывает заклинанием дверь, притягивает меня к себе и впивается в губы страстным поцелуем. 

В моей голове складывались истории одна невероятней другой, но там всегда был он — профессор Снейп. Когда я поняла, что окончательно схожу с ума, мне пришло предложение от профессора МакГонагалл. Она приглашала меня на место преподавателя Нумерологии. Я не могла отказать. 

Когда я увидела его, я готова была броситься в его объятия, но наткнулась лишь на взгляд, полный злости и презрения. Как же это было больно! Чертовски больно. «Неужели ты надеялась, что он скучал по тебе, глупая девчонка?» — спросила я себя, понимая, что снова готова расплакаться. Но я научилась быть сильной, я научилась добиваться своего, я научилась… я так и не научилась не чувствовать. Это было всё, о чем я порой мечтала — просто не чувствовать, не мечтать, не надеяться, не осознавать тщетность своих надежд. Я хотела, чтоб больше не было больно, но сама, с изощренностью мазохиста, подставляла свое лицо под его хлесткие удары, плача, но прося ещё.

На следующий же день после прибытия в Хогвартс, я пришла к нему. Я пыталась быть взрослой, сильной, уверенной в себе женщиной, затеяла бессмысленную светскую беседу, но стоило мне предоставить ему возможность высказаться, как он, не щадя меня, так отхлестал словами, что я почти физически ощущала эту боль. Мне казалось, что шрамы от его слов не затянутся никогда. Но я научилась выглядеть достойно, непоколебимо. Я гордо поднялась и величественной походкой удалилась из его кабинета. Но моё оскорбленное высочество было грубо поймано уже в коридоре. Профессор схватил меня и, затащив в кабинет, толкнул в кресло. Признаюсь, в одной из моих фантазий всё происходило схожим образом, но после этого, как правило, следовали страстные поцелуи, а не продолжительные речи о том, ПОЧЕМУ по его мнению я являюсь глупой, бездарной куклой, пустышкой, и так далее, и так далее. Потом он сказал, что ненавидит меня. Я почувствовала, что мои губы задрожали, а в горле появилось знакомое ощущение. Не способная отойти от шока, я просто сидела и смотрела на него, чувствуя, как по щеке катится слеза.

Нет, он не просто игнорировал меня, он НЕНАВИДЕЛ. За что? ЗА ЧТО? Это было так больно, нестерпимо больно. Мне было трудно дышать, и все, чего мне хотелось — оказаться в своей комнате, упасть на подушки и разреветься, как маленькая девочка. Я попыталась встать, но он не позволил мне. Откуда-то взялся чай. Я подумала, что это может помочь остановить непрошенные слезы, но те катились по моим щекам, заставляя губы и веки распухнуть и покраснеть. Представляя, как ужасно, должно быть, я выглядела, я попыталась спрятать лицо, но он коснулся пальцами моего подбородка, не позволяя этого сделать. Я вздрогнула от прикосновения и взглянула на него. Как же я любила его! Совершенно не понятно за что, любила. Вспомнилась поговорка «любят не „за“, а „вопреки“». Мой случай.

Не понимая, почему судьба так жестоко обошлась со мной, не зная, кому задать мучавшие меня вопросы, я, наконец, осмелилась, и спросила профессора Снейпа:

— Почему вы ненавидите меня? Ведь я ничего плохого вам не сделала. Почему вам нравится делать мне больно?

Но в ответ услышала лишь какую-то невразумительную глупость. Какое-то время он стоял рядом, но потом отошел на почтительное расстояние. Наверное, боялся моей возможной агрессивной реакции на следующие его слова:

— Потому что я ненавижу грязнокровок.

Мое сердце, кажется, ухнуло вниз. Меня словно ударили по голове, словно кто-то выкачал из меня весь воздух, словно кровь остановилась в моих венах и на несколько мгновений замерла. Я могла бы сделать для него все, что угодно, я могла бы стать умнее, глупее, молчаливее, надменнее, хитрее, мудрее, красивее, я могла бы изменить цвет волос, глаз, я готова была носить цвета Слизерина до конца дней своих, я могла сделать что угодно, только бы он перестал меня ненавидеть. Но я не могла изменить своего происхождения. «Грязная кровь» — это то, что всегда было со мной и навсегда останется. Тот факт, что я была маглорожденной был необратим и постоянен. Всё было кончено, не успев начаться. В тот миг я осознала всю безнадежность ситуации.

Если бы он вял в руки нож и пронзил меня насквозь, мне было бы не так больно, как было больно тогда. Я вскочила, и быстрее, чем он мог бы остановить меня, вылетела из комнаты. Я бежала по коридору, слыша, как в ушах бьется кровь, пульсируя, с каждым ударом посылая в голову волны тупой боли. Как? Почему? Бессмысленный вопросы возникали в моей голове один за другим, не способный сформироваться в нормальное предложение. Ведь он сам не был чистокровным!

С этой мыслью я замерла. Ведь он сам был грязнокровкой! Еще не понимая зачем, я развернулась на сто восемьдесят градусов и помчалась обратно в его кабинет. Запыхавшись, я подлетела к распахнутой двери и замерла, увидев, как он в порыве то ли ярости, то ли отчаяния, разбил о стену чашку, из которой я минуту назад пила чай.

Неужели мерзавец умеет чувствовать?

Он словно почувствовал моем присутствие, резко обернулся и я увидела его глаза. В этот момент во мне словно что-то перевернулось, как будто с глаз спала пелена. Неужели невозможное возможно, и он тоже испытывает какие-то чувства ко мне? Может ли он так же, как я, бояться открыть свое сердце, опасаясь получить отказ. Эта мысль никогда не приходила мне в голову. Не смотря на свои глупые фантазии, я никогда всерьез не думала, что могу быть ему интересна. Но в тот момент что-то, может быть, пресловутая женская интуиция, подсказывало мне, что о его истинных чувствах я не знаю ничего. И что, возможно, они не так сильно отличаются от моих, как я всегда думала.

Повинуясь глупому импульсу, я выложила ему все мои мысли. Наверное, я сделала это в слишком эмоциональной манере, с использованием оскорблений и не слишком изящных метафор, но взгляд его внезапно ожесточился, и он подлетел ко мне, схватил за плечи и прижал к стене. Кажется, на прошлой неделе мне снился похожий сон…

— Чего же я, по-вашему, боюсь? — спросил он, и я поняла, что его задели слова о том, что он трус.

Я затаила дыхание. Ответ вертелся на кончике языка, но я боялась, я не знала, отвечать ли, я сомневалась… Это было как сыграть в русскую рулетку, как выпить наугад один из трех бокалов вина, зная, что в одном из них яд, в другом Сонное Зелье, а в третьем простое вино.

— Вы боитесь показать свои истинные чувства, — рискнула я, и тут же пожалела.

«Я не угадала!», — поняла я по его взгляду. Нет у него никаких истинных чувств, а всё, что мне пригрезилось — плод моего обезумевшего воображения.

И вдруг я испытала знакомее чувство в своей голове — он попытался применить легилеменсию. Но, к своему счастью, во время долгого путешествия по миру, я нашла одного сильного мага, который обучил меня окклюменции. Почему-то вспомнив рассказ Гарри о том, как он применил заклинание щита на одном из занятий со Снейпом, я проделала то же самое, и вдруг поняла, что проникла в воспоминания профессора.

Картинки сменялись одна за другой, и в каждой сцене присутствовала я. Он наблюдал за мной. Постоянно. Он следил за каждым моим движением, он злился на меня, на себя, на всех, и он… любил меня! Поймав эту мысль, я покинула его сознание и, приоткрыв рот, уставилась на него. Он, едва отойдя от шока, выставил меня за дверь, не дав сказать и слова. Находясь под впечатлением от увиденного и почувствованного, я не смогла оказать достойного сопротивления.

Не помню, как я оказалась в своей комнате, но едва захлопнув за собой дверь, я бросилась к столу, взяла пергамент, чернила и перо и принялась писать.

Уже к вечеру, при свете свечи, я дописывала очередной вариант послания своему любимому. Множество смятых пергаментов устилали пол, а сломанные перья расположились у чернильницы. Мои руки были заляпаны чернилами, да и на лице наверняка образовалось несколько пятен, но я ничего не замечала. Весь мой мир сосредоточился на длинном письме, в котором я рассказала всё, от начала и до конца, ничего не утаивая, в котором я, наплевав на гордость и страх, предложила Северусу на растерзание мое измучившееся сердце.

И я предложила ему «познакомиться».

Много позже мне пришел короткий ответ, обещавший перевернуть мою жизнь.

Спустя еще пол часа в мою дверь постучали. На пороге стоял он.

— Здравствуйте, я Северус Снейп, я здесь работаю. Вы здесь новый человек, и наверняка ничего не знаете. Позвольте мне показать вам замок, пока эти тупоголовые студенты еще спят.

Всё это было сказано в свойственной только ему манере — мрачно и язвительно, но я никогда не была так счастлива.

— С удовольствием, Северус.

Мы вышли, а на столе остался лежать листок с единственным предложением, написанным Его подчерком: «Можно попробовать».