Сегодня в Хогвартсе выпускной бал. Странный был год. Для большинства выпускников — седьмой курс.

Для меня восьмой.

Конечно, не только для меня. Вернулись и Рон, и Гарри, и Невилл… Но мне по-прежнему кажется, что серьезно к учебе отношусь только я. Впрочем, Невилл тоже. Рон остался, скорее всего, из-за меня, а Гарри… После победы ему открылись бы все двери. Многие думали, что он остался в Хогвартсе из-за Джинни. А я думаю, из-за Снейпа.

Уж не знаю, чего там больше: чувства вины или благодарности… Не мое это дело, наверное. Но Гарри из-за той истории с Нагини и воспоминаниями Снейпа целый год себе места не находил.

Самого профессора Снейпа уговорила остаться в Хогвартсе Минерва МакГонагалл. Она ему сказала, что при всех его многочисленных недостатках только он способен восстановить в Хогвартсе дисциплину и порядок.

Единственное, на что Снейп не согласился, так это на то, чтобы вновь занять должность директора. Впрочем, кажется, неофициальное мнение Министерства в данном случае совпало с желанием зельевара. Не знаю, как они там должности распределяли, только Снейп вернулся в Хогвартс преподавать зелья, а МакГонагалл стала директором.

Так что жизнь в школе наладилась. Почти.

После смерти брата Рон и Джинни уже не улыбались так безмятежно, как до войны. Невилл с головой ушел в учебу, налегая на свою любимую травологию. Гарри боролся с грузом славы победителя Темного Лорда и нежеланием Снейпа общаться. Что давалось ему сложнее, известно только Гарри. Профессор зельеварения пресекал все попытки поговорить по душам. Не знаю, что для Снейпа имело при этом большее значение: то, что зельевар не хотел обсуждать с Гарри свое прошлое или то, что Гарри был моим лучшим другом.

Сама я и не пыталась разговаривать со Снейпом, даже во время занятий по Зельям. Я точно знала, что профессор меня не спросит, просиди я хоть весь урок с поднятой рукой. Он молча возвращал мне письменные работы, иногда с заметками на полях, но никогда не делал замечаний вслух. Ни одного слова. Проделывалось это так виртуозно, что поначалу никто ничего не замечал. Даже я. Потом сокурсникам показалось странным, что Снейп никак на меня не реагирует, и они попытались за меня вступаться, но профессор каждый раз снимал такое огромное количество баллов, причем со всех факультетов сразу, не разбираясь, что вмешательства в наши «отношения» с мастером зелий прекратились.

А я… Поразмыслив, я поняла, что Снейп не разговаривал со мной с той самой минуты, когда узнал, что именно я его спасла.

Нет, не так. С той минуты, как он узнал, что я несколько часов сидела у его постели, пока он был в беспамятстве. Уверена, что дело в этом, а не в том, что я, по мнению профессора, напрасно вытащила его из Визжащей хижины. «Зря или не зря, не тебе судить, Северус», — отрезала МакГонагалл в ответ на ругательства, которыми Снейп разразился, когда окончательно пришел в себя. И больше он ничего об этом не говорил.

И вот этот странный год заканчивается. Бал в разгаре. Как же легко некоторые люди могут забывать о боли и потерях! Может, и не забывать, но отвлекаться. Я не могу. Всегда считала себя сильной, мне просто ничего не оставалось другого, как соответствовать мнению окружающих обо мне. Но сегодня веселиться я не могла, отсидела торжественную часть, а когда начались танцы, сбежала.

И вот я брожу по пустым коридорам Хогвартса, стараясь ни о чем не думать.

Я прислоняюсь к стене и закрываю глаза. Сегодня последний день в Хогвартсе. День, который надо пережить, тогда начнется новая счастливая «взрослая» жизнь, открывающая перед молодыми умами перспективы… Ну и далее по тексту речи директора. Только взрослая жизнь для многих из нас уже началась на войне, но со словом «счастье» она стыкуется плохо.

— Гермиона, что ты тут делаешь?

Рон. Ну почему он от меня никак не отстанет? Сколько раз я пыталась ему объяснить, что после войны во мне что-то сломалось? Да, я не сразу ему об этом сказала. И не только потому, что надеялась: наше отчуждение минутное. Я просто не могла его обидеть. Ведь ему было тяжело после гибели брата. С другой стороны, да, мне повезло, я не потеряла никого из близких мне людей, но это не значит, что мне было легко. Но Рону этого не объяснить. И для него, и для Гарри я — идеальная логическая машина для поиска выхода из сложных ситуаций, ходячий справочник. Они так и не поняли до конца, как тяжело мне приходилось на первом курсе, когда никто не хотел со мной общаться. Им и в голову не приходило, что все мои энциклопедические знания — результат упорного труда, бессонных ночей, отброшенных развлечений. Конечно, они видели, как я уставала, когда на третьем курсе пользовалась хроноворотом, чтобы изучать больше предметов, но пока сам не попробуешь, до конца не поймешь. Да, я сама выбрала свой образ жизни, и все воспринимали его как должное. Раз делает, значит, легко. А уж после битвы и говорить было не о чем. Рон потерял брата и вообще плохо соображал, а Гарри был ошеломлен победой и тем, как именно она ему досталась. Конечно, они оба нуждались в моей поддержке. И я поддерживала, как могла. Пыталась утешить Рона, выслушала рассказ Гарри о воспоминаниях Снейпа… Почему я пошла в Визжащую хижину, я теперь не вспомню. Когда во мне что-то сломалось? Не знаю. В тот ли момент, когда я поняла, что зельевар все еще жив, что пока мы занимались самоутешением, он балансировал на грани жизни и смерти? Или потом, когда сделала все, что могла, и просто сидела у постели профессора. Пыталась вспомнить хоть слово из маггловских молитв о болящих, а в голове было пусто и даже слез не было, одна усталость. Наверное, и вспоминать не надо.

— Гермиона? — Рон трясет меня за плечо. — Пошли, там все ждут.

Глаза приходится открыть.

— Я не хочу никуда идти.

Это правда. Я устала от шума и суеты, от необходимости «держать марку» и «делать лицо». Мне далеко до мастера зелий с его шпионской выдержкой и умением скрывать истинные чувства, а сидеть с постной миной, когда все остальные веселятся или пытаются веселиться, я не хочу. Был бы там Снейп, наверное, мне было бы легче: не могу представить себе его веселящимся. Но зельевара на выпускном балу нет. Я его вообще сегодня не видела.

— Да ладно тебе, Гермиона, — Рон тянет меня за руку.

Он, похоже, немного пьян, и я понимаю, что спорить бесполезно, будет только хуже.

— Давай же, сегодня праздник, мы наконец-то сможем уехать из этого проклятого места… Пошли… веселиться…

Пожалуй, Рон пьян не «немного», как мне поначалу показалось. Слишком дико звучит в его исполнении слово «веселиться», учитывая, что за последний год в нашей жизни веселого было мало.

Я уже начинаю думать, что мне лучше сделать: вырваться сейчас или подчиниться и сбежать по дороге в зал, как раздается знакомый голос:

— Вам не кажется, мистер Уизли, что стоит прислушаться к желанию девушки?

Снейп? Откуда он взялся? Сидел, наверное, в своей лаборатории, устал и решил прогуляться по коридорам Хогвартса. Вовремя. Ох, Рон, куда же ты лезешь?

Мой кавалер отпускает меня, поворачивается к мрачному профессору и выкрикивает:

— Не ваше дело! Идите, куда шли.

Странно, я словно кожей чувствую, как Снейп переводит взгляд с Рона на меня, как будто прожигает взглядом или, скорее, гипнотизирует. Я подчиняюсь и смотрю на него.

Профессор бледен, как всегда. Только черные глаза горят на восковом, словно маска, лице.

Судя по пыхтению, Рон всерьез собирается возмутиться.

— Остановись, — говорю я, не отводя от профессора глаз.

Вообще-то, мне надо бы схватить Рона за рукав и утащить от греха подальше, но мне вдруг становится все безразлично. Все, кроме шрама от укуса Нагини и пульсирующей вены на шее зельевара, на которых задерживается мой взгляд. Воспоминания накрывают меня волной: кровь, грязь, страх и еле ощутимый пульс на шее. Биение синей жилки, за которое я цеплялась как утопающий за соломинку. Наверное, я не скоро смогу отделаться от этих воспоминаний…

Меня начинает бить дрожь.

Снейп, кажется, замечает, куда именно я смотрю, и бледнеет еще сильнее.

— Убирайтесь, — хрипло выплевывает он.

Звучит страшно.

Рон замирает и оглядывается на меня:

— Гермиона?

Я молчу. Не могу говорить.

Нет, не так.

Не хочу. Сейчас, когда я во власти воспоминаний, которые касаются только меня и Снейпа, я не хочу говорить с Роном.

— Это только к вам относится, мистер Уизли, — теперь голос профессора звенит, отражаясь эхом от стен коридора.

Рон бросает на меня недоуменный взгляд и уходит, пошатываясь.

Мы с профессором остаемся одни. Молчать мне неловко, и я говорю:

— Спасибо.

Он пожимает плечами. Пульс на шее все еще отчетливо виден, но губы уже не так сжаты, а взгляд не грозный. Снейп возвращается в свое обычное состояние ходячей статуи. Говорить со мной он, очевидно, не собирается. Я отвожу взгляд от мрачной фигуры и смотрю в окно.

А что я могу сделать, если он решил, что год назад я намеренно вторглась в его личную жизнь? Как объяснить, что я не виновата в том, что смесь обезболивающего и кроветворного зелий с ядом Нагини неожиданно подействовала как сильнейший галлюциноген? Что кто-то должен был сидеть около постели профессора, чтобы наблюдать за действием яда и лекарств, так как на следящие чары надежды не было? Что этот кто-то невольно становился слушателем любого бреда, который время от времени начинал нести раненый? Что этим кем-то, опять же невольно, оказалась я, просто потому что именно я левитировала Снейпа в больничное крыло, а у мадам Помфри было много забот с другими пострадавшими. «Ты притащила, тебе и заниматься», — взгляд медиковедьмы не нуждался в пояснениях. Мадам Помфри только махнула рукой в сторону полок с пузырьками и опять умчалась в большой зал. Нет, я не обиделась. Не на кого было обижаться. Гарри надо было прийти в себя, Невиллу тоже, Луна в деле спасения раненых не помощница, Рон и Джинни горевали по брату, а у профессоров было много дел важнее спасения опального директора. Оставалась только я. Это я стаскивала с него окровавленную заскорузлую мантию, я обрабатывала рану, я раздвигала ему зубы столовым ножом, чтобы влить зелья, так как он был слишком слаб, чтобы применять к нему чары.

Я была рядом, когда Снейп, очнувшись от обморока, заметался в бреду.

Я же не виновата, что даже под действием обезболивающего он стонал так, что хотелось сделать хоть что-то, чтобы облегчить его страдания. А все, что пришло мне в голову — это взять его за руку.

И не хочу вспоминать, да само вспоминается, всплывает перед глазами, словно это было вчера. Жесткие, цепкие пальцы, впившиеся в мое запястье (синяки потом долго не проходили), тяжелое дыхание и бред… То шепот, то стон, то рычание… и слова, слова, слова. Бесконечный поток признаний. Все то, что он лишь изредка выпускал наружу — когда показывал Дамблдору патронуса или когда рыдал над обрывком фотографии Лили — под действием адской смеси в крови выплеснулось на меня. И не вырваться.

Когда Поппи Помфри привела МакГонагалл, Снейп все еще метался в бреду на постели, не отпуская мою руку. Вцепился в меня мертвой хваткой, как безумный. Да он и был в тот момент самым настоящим безумцем. В его измененном сознании я казалась ему воскресшей Лили, и все попытки оторвать его от меня приводили к усилению приступа.

В конце концов, Минерва и Поппи решили, что приступ пройдет сам по себе, как только яд нейтрализуется лекарствами.

Минерва только сказала: «Потерпи, девочка». Наложила на двери палаты запирающее заклятие и вместе с Поппи ушла к остальным.

«Пока Северус думает, что ты — Лили Эванс, он тебя не тронет, а когда яд прекратит действовать, Северус придет в себя».

Они оказались правы. Через некоторое время Снейп смог говорить более четко, а взгляд его стал вполне осмысленным. Поэтому на очередной бредовый вопрос: «Ты простишь меня?» я решилась ответить:

— Она давно простила вас, профессор. Мертвые все прощают.

Наверное, самое неприятное воспоминание — это даже не бред Снейпа, а то, как вздрагивает он при звуке моего голоса, разжимает пальцы, внимательно на меня смотрит и безразличным холодным тоном спрашивает:

— Мисс Грейнджер? Вы?

Это были последние слова, которые я от него услышала. Я попробовала было попросить прощения, объяснить свое присутствие, но наткнулась на холодную стену отчуждения. На такую же стену потом наткнулся Гарри, попытавшись поговорить со Снейпом, когда тот выздоровел.

Нет, ничего сделать я не могу.

Надо возвращаться на бал.

Стоит мне только об этом подумать, как раздается:

— Не за что.

Я вздрагиваю, будто от раската грома, и резко поворачиваюсь к профессору.

Он невозмутим, как обычно. Спина неестественно прямая, руки скрещены на груди.

— Что?

— Вы сказали «спасибо», я ответил «не за что», — поясняет профессор тем же спокойным тоном.

— Вы мне ответили? — слова срываются с моих губ прежде, чем я успеваю что-либо подумать.

Мне мерещится, или он улыбается? Или это гримаса досады?

Подумать мне не удается, потому что следующая фраза профессора вгоняет меня в шок.

— Я должен извиниться… Я был не прав.

И все. Даже не счел нужным пояснить, за что именно просит прощения. Очень похоже на Снейпа.

А вот то, что он в принципе извинился, совсем на него не похоже. И что это значит? Я сплю, брежу, или мир перевернулся?

Стою, хлопаю глазами. Профессору, кажется, тоже неловко. Конечно, он, наверное, второй раз в жизни извиняется.

От шока вместо того, чтобы сгладить неловкость, я брякаю:

— Лучше бы вы поговорили с Гарри…

Профессор мрачнеет на глазах.

Мерлин, кто тянул меня за язык, кто? Сейчас он уйдет и больше никогда не будет со мной разговаривать. А мне что, так не хватало разговоров со Снейпом?

Вопреки моим опасениям, он не уходит и даже отвечает мне:

— Мисс Грейнджер, наверное, я должен оценить вашу преданность мистеру Поттеру и желание помочь…

Я внимательно слушаю, и профессор продолжает:

— К сожалению, пока мистер Поттер не поймет, что есть вещи, о которых мне не хочется разговаривать, наше общение невозможно. Если вы, конечно, не желаете зла вашему другу, мисс Грейнджер.

— Но вы же сами отдали ему воспоминания… — я опять осекаюсь под взглядом Снейпа.

— Да, и в бреду с вами я тоже сам разговаривал.

— Простите.

— Вы уже извинялись, год назад.

— Я помню.

— Я тоже извинился, так что к этой истории мы возвращаться больше не будем.

Сказал как ножом отрезал или мечом отрубил, или как там еще говорят?

Сжимаю губы, невольно подражая собеседнику, и упрямо говорю:

— Поговорите с Гарри, ему это нужно.

У него что, всегда вены на шее проступают, когда он сердится? Мерлин, я же не хотела его сердить. Я просто хочу помочь Гарри.

— Мисс Грейнджер, вам знакомо ощущение, что от вас всем всегда что-то нужно?

Ого, профессор! А вы не разучились бить по больному месту. Ловко! И ведь правда: такое ощущение мне, ох, как знакомо!

Молчу.

Профессор поворачивается к окну, опирается руками о подоконник и некоторое время смотрит вдаль.

Передышка придает мне сил, и я перехожу в наступление:

— Сэр, я не понимаю, почему надо… стыдиться воспоминаний перед… друзьями. Гарри… он, конечно, моложе вас, но…

Последние слова я уже лепечу, так как Снейп поворачивается и сверлит меня черными глазами. Долго так разглядывает, как гусеницу под микроскопом, а потом на удивление спокойно произносит:

— Потому что они личные, мисс Грейнджер. И слово «стыдиться» здесь неуместно. Дело не столько в содержании воспоминаний, сколько в том, что они значат для меня.

Я мысленно благодарю Мерлина за то, что Снейп ничего не сказал о моей попытке причислить Гарри к профессорским друзьям, но оказывается, что зельевар просто нашел очередное мое больное место.

— Неужели, мисс Грейнджер, у вас нет мыслей и воспоминаний, которыми не хочется делиться даже с близкими друзьями?

Я изумленно взираю на Снейпа, а он продолжает бесцеремонно препарировать мою душу:

— Конечно, откуда им взяться? Кто там у вас был предметом девичьей мечты? Солдафон Крам, недотепа Уизли? Ах, я же забыл Локхарта, как я мог?!

Первое желание — залепить пощечину — проходит, остановленное мыслью: «А ведь он прав». Самое тайное мое воспоминание не связано ни с Виктором, ни с Роном — это… это… Нет, не письма Виктора — о них можно рассказать Гарри — и не первый поцелуй с Роном. О нем тоже, в принципе, можно рассказать. Не Гарри, конечно. Но это не то. От этих воспоминаний не бросает в жар, они не душат и не жгут. Но ведь они точно есть, мысли, которые мучают меня ночами, не давая заснуть.

Какое-то важное знание рвется из глубины души, но услышать внутренний голос мне мешает выражение глаз собеседника. Оно такое странное: не злость, не издевка, не насмешка… Ожидание?

Снейп подносит руку к горлу, как будто ему не хватает воздуха… И вдруг меня озаряет. Вот оно — самое тайное мое воспоминание. Жилка на его шее, пульсирующая вена, которую я все время проверяла, пока левитировала бесчувственное тело в лазарет и потом, когда сидела у постели. Она мне даже снилась очень долгое время почти каждую ночь.

И каждый раз, когда профессор начинает сердиться, вена начинает пульсировать, а мне… мне хочется успокоить его, взять за руку, как тогда, когда я слушала весь этот его горячечный бред. Хочется провести рукой по щеке, хочется прижаться губами к вене на шее, успокоить, утешить, приласкать…

Что?!

Кажется, мне пора бежать.

Это же невозможно — я и Снейп. Это бред. Бред.

— Меня ждут, — бормочу я, невежливо киваю, делаю шаг по направлению к лестнице и понимаю, что меня крепко держат за локоть. Так крепко, что уйти далеко я точно не смогу.

Сердце обрывается, и вместе с ним осыпается осколками ледяная невидимая стена. Ведь нельзя сквозь стену чувствовать, как горячи и сильны пальцы, стиснувшие мою руку, а я чувствую. И понимаю, как мне этого не хватало.

В коридоре так тихо, что я отчетливо слышу стук сердца. Вот только уже не могу разобрать, чьего именно. Я не шевелюсь, будто всерьез могу пораниться невидимыми ледяными осколками. А вдруг стена не исчезла совсем? Я так этого боюсь, что изо всех сил стараюсь успеть понять, действительно на меня так действует прикосновение Снейпа или это просто бред.

Я стараюсь поймать его дыхание где-то у меня над ухом и чуть не пропускаю слова:

— Не спешите, мисс Грейнджер.

А голос-то дрогнул. Вот вам и шпион на все времена. И совсем тихо:

— Подождите.

Как будто у меня есть выбор. Может быть, он у меня и был, этот выбор, когда меня вдруг потянуло к Визжащей хижине, тогда, год назад…

А сейчас он мне и не нужен. Какой может быть выбор, когда тело бросает то в жар, то в холод от одного только прикосновения, а сердце сбивается с ритма, как пьяный танцор? И бежать никуда не надо. Это, по меньшей мере, бесполезно.

Поворачиваюсь и жалею, что нахожусь не на уроке Сибиллы Трелони. Ох, я бы блеснула сейчас верным предсказанием! Потому что я точно знаю, что когда мы с профессором все-таки дойдем до Большого Зала, мне не захочется рассказывать даже самым близким друзьям о некоторых очень личных воспоминаниях. 

КОНЕЦ