Я смотрел на нее и думал…. Она прекрасна, девушка в подвенечном платье на берегу черного бескрайнего моря. Луна своим тусклым серебром только подчеркивала прелесть этого невероятного сочетания, безжалостного сердитого моря и хрупкого женского стана. Только лицо юной богини было хмурым, как океан, только зыбкая лунная дорожка забрала себе ее нежность, отдав накопившуюся за века горечь ее глазам.

Подойти и заговорить? Нет, я не мог, потому что это было бы безумием и она просто мой фантом, без формы, содержания, имени…. Только это возможно. Для меня. Я больше не могу отдать жар в своем сердце живой женщине, мне не нужен ее пульс и дыханье, я хочу недостижимую мечту, а для этого она должна оставаться безымянной. 

Странно как-то все происходит в жизни, незапланированно. Когда-то еще в школе я составлял список того, чего мне нужно достичь, к чему стремиться. Согласно этому списку я должен был получить отличные оценки, а потом степень Мастера Зелий. Так я и сделал, но вот следующие строки списка размазались.

Существуют два типа людей, одни — живые сильные личности, как она; другие — механизмы, сломанные или еще передвигающие свои шестеренки, не имеет значения, такие люди, как я. Это не я так подумал, эти слова бросила мне в лицо женщина, чей пульс и дыхание меня еще когда-то интересовали. Не та, чьим ликом я любуюсь в лунные ночи. Но та, другая, тоже была в белом. Самое обидное, что я даже не сопротивлялся, дурак! Поддаться чужому мнению и забыть о своем желании — самая большая глупость и самая большая ошибка, с которой все и началось — все пошло не по плану. Теперь у меня нет планов. Такое ощущение, что смысл жизни потерялся для меня, если, конечно, можно представить, что раньше я знал ответ на вопрос, волнующий не одно поколение философов, не одно поколение людей. Но я знаю, очень хорошо знаю, почему я поддался. Даже если и существует какая-то вероятность того, что мои действия были запрограммированы заранее, то можно сказать, не размышляя ни секунды, что тот самый день, день, когда меня назвали механизмом — был днем моего падения. Тогда начало задыхаться чувство, которое не всегда легко заметить сразу. Это чувство заставляет нуждаться вас в каждой минуте общения с другим человеком, причем совершенно определенным человеком. Вы не хотите уходить от него, отпускать его. И вы даже не представляете, что то, что вы скажете в один прекрасный момент, сбудется каким-то непонятным образом — будто вы обрели способность к ясновиденью. Женщина в белом. Лили и лилии, вот что я помню, девушку и море цветов… И взгляд, в котором ничего не было для меня, в тот миг я перестал замечать ее пульс и дыханье, она стала иллюзией. Только моей. Не женщина, не жена, не мать…. Просто Лили с Лилиями, завораживающая картина. Сколько ночей она являлась мне во снах.

Но та иллюзия в прошлом. А эта? Когда-то давно, когда я чувствовал ее дыханье… Сначала я ее не замечал, потом, в период превращения из нескладной девочки в самоуверенную молодую женщину, она стала меня раздражать. Где-то глубоко внутри мы с ней были похожи. Острый пытливый ум в разных обертках и оболочках, только она была человекам, а я механизмом. Потом, когда закончилась война, которая многое изменила в нашей взаимной неприязни, появилось что-то вроде уважения. Я бы предпочел называть ее просто своим единственным другом. Это было не так уж важно, что у меня впервые появился друг, не изменило ход событий, потому что Земля по-прежнему двигалась по своей орбите, а количество незаполненного на страницах моей жизни не увеличилось.

Потом… я не знаю, что произошло. С тех пор, как она пришла работать в школу, наши вечерние разговоры в библиотеке стали почти ежедневной традицией. В тот вечер, который что-то изменил во мне, она сказала, не сможет остаться, потому что идет с друзьями в кино. Ее пригласили, а я не хотел, не хотел, чтобы она шла. Проблема была не в том, что я не хотел этого из-за каких-то тактических соображений, у меня просто была нужда в том, чтобы она все же осталась. Я просил не идти на фильм, это лишь деталька эгоизма, которая была частью новой сборки, частью нового механизма, механизма чувств, плохо приспособленного к работе в силу своей несовременности или, лучше сказать, в силу невозможности быть универсальным и работать в очень изменчивых условиях. Я сказал, с виду шутя, но в душе совершенно искренне, что если она не пожертвует такой безделушкой, как время эстетического удовольствия, то она больше может не рассчитывать на наши беседы. Что мне есть, чем заняться, кроме как общаться с человеком, несерьезно относящимся к науке. Нет, после этого она видела меня снова и снова, но не знала того, что произошло после того, как она ушла. Она знала и видела бы все, если бы не ушла. Но ведь в жизни все как-то странно. Поэтому еще много времени прошло, пока она получила недостающую информацию.

И что же изменилось в мировоззрении все того же набора костей, суставов и мышц? Почему так болело что-то давно мертвое? Или просто пришло время разрушения тела куколки, под воздействием формирования нового организма? И дыхание снова стало важным и нужным. Ее дыхание. Она ушла, а потому не видела…. Хотя?! Тогда ничего страшного не происходило: ни вокруг меня, ни внутри. Механизм исправно работал. Мы снова проводили вечера только вдвоем. Гуляли вместе, много говорили, были важными друг для друга людьми. Я должен признаться, что во все времена мне было приятно проводить именно с нею свое время, неважно, какие разногласия у нас были, и то, какие люди ее окружали, почти идеальные, то есть даже, да, идеальные, по мнению большинства. В их толпе я бы маялся от скуки, но для меня она всегда абстрагировалась от остальных…. Я всегда спешил к своему другу, ибо чувствовал себя с ней будто в теплом сухом и безопасном месте. Это очень интересное ощущение, когда заботы покидают тебя, как будто нигде никто не убивает людей, и существуют ли другие люди: ты не подозреваешь этого. Я уже давно не был там, да и, скорее всего, этого места уже нет в помине. Или оно существует, но…. Для этого надо вспомнить ее имя, оживить иллюзию, а это теперь, увы, не возможно, я не хочу этого….

Однажды она мне сказала:

— Некоторые люди спрашивают меня, почему я могу уйти к тебе и исчезнуть надолго, а когда прихожу к ним, то постоянно смотрю на дверь.

Тогда я не понял, что это признание. Самое честное и большее из тех, что гордая женщина может сделать замкнутому и нелюдимому мужчине.

Она постоянно переписывалась с каким-то парнем из Болгарии. Показывала мне пару раз его письма. В этом не было ничего странного для меня. Она говорила, что надо бы съездить к нему в отпуск. Я не помню своей реакции тогда, только помню, что письма мне показались глуповатыми, и я не понимаю — почему? Может, тогда я еще не любил? Или все-таки не было любви в этих письмах? Я и не заметил, как прошли дни, и мой механизм перешел на автоматический режим в один новый для меня день. Она уезжала на месяц к этому Виктору. Мы прощались, как обычно, без посторонних в ее комнатах, и она зачем-то поцеловала меня в щеку. Когда сердце бьется сильнее — это еще не любовь, только было больно от этой нелюбви. От того, что это, наверное, все-таки не она.

Но все сомнения как рукой сняло, когда она поцеловала меня в губы. И дальше я не помню, все происходило так же, как в бреду: менялись картинки, время шло, но мой разум его не замечал, не было фиксированного времени, было тепло и было желание. Была еще одна мысль, что теперь поздно, ничего не вернуть, нельзя теперь одеться и уйти, а завтра как ни в чем не бывало встретиться в библиотеке или пойти на прогулку у озера. Я боялся тогда, что останутся лишь воспоминания, которые захочется стереть. Я сопротивлялся тогда, меня покинуло ощущение, что я в безопасном месте. Все стучало, билось, кружилось — это совершенное сочетание не сочетаемых ощущений. Постепенно все же все успокоилось, и она лежала рядом и обнимала меня, говорила, что все так хорошо, вот бы так было как можно дольше. Тогда было хорошо и мне, очень спокойно, не так, когда она поцеловала меня, и все исчезло. Только мысли мешали. Ведь ей надо уезжать, ее ждут где-то. Об этом она и спросила меня. Если я не хочу, то она никуда не поедет. Только мне казалось, что это должен решать не я, и я ответил, что мне все равно. Мне не было все равно, и я понял, что мне было не все равно и до того, как я узнал, что она уехала. Она так решила бы, даже если бы я сказал, что не хочу их встречи с Виктором. Или я обманываю себя, и те слова изменили бы многое?

Уже с той самой минуты, и даже на много тысяч минут раньше я знал о серьезности того, что со мной происходило. Этого не знала она…. Потом мне пришлось услышать слова о том, что, наверное, я еще не готов к серьезным отношениям. Черт побери, да что это за проблемы такие?! А я? А я не готов? Или я и есть эти проблемы?

Неужели я был не готов к ним так же, как когда-то узнал тот факт, что я механизм? Меня опять наделили врожденным даром — быть не готовым; это после человека-машины. И снова я не сопротивлялся. Она предложила мне свободные отношения. Отношения, когда я могу попросить ее об удовлетворении своих физиологических потребностей. Она ошибалась, если думала, что необременительный роман — все, что мне нужно. Поэтому нет, я сказал нет. И она приняла это безоговорочно. На этом история не закончилась, но на этом закончились наши отношения, я почувствовал себя очень далеким от нее, и я уже так и не ощущал ее тепла. Все не могло быть как раньше, иногда я видел слезы в ее глазах…, тогда как такими же кровавыми каплями истекало мое сердце. Было понятно, что мы оба не поняли друг о друге что-то самое важное, но сил изменить это не доставало ни ей, ни мне… Глупые письма, глупые поступки, вот что характерно для того времени. Глупая игра в дружбу, которой уже не было, и отрицание любви, которая была. На этот раз у меня хватило воли, чтобы уйти, правда, сделал я это некрасиво, в своей обычной манере утопив горечь в сарказме. Но другие методы не помогали, и мне пришлось обидеть человека, которого я любил, почти так же, как она меня. Но ее дыханье… оно тогда оставалось со мной, даже когда она уехала, потому что быть рядом со мной ей стало невозможно.

Прошлое нужно уважать и не пытаться забыть, избавляясь от старых вещей, как это делал я. Не нужно хранить в своем сердце боль, надо поддаться течению времени, а не пытаться убить чье-то дыханье. Я смог. Спустя три года я пришел на свадьбу, чтобы увидеть еще одну женщину в белом. Только она не бросала мне в лицо горьких слов, в ее глазах не было ни торжества, ни радости.

— Наверное, глупо все получилось.

Я кивнул, готовый согласиться с ней во всем. Но она с грустью укоряла себя, а не меня.

— Наверное, я во многом ошибалась. Нельзя было судить о том, что чувствуешь ты. Отвечать нужно только за себя, а я слишком поздно поняла, насколько сильно любила…. Знаешь, иногда гордость и желание оставить пути отступления чертовски бесполезны: так еще больнее. А теперь поздно…

Я задохнулся от ее горечи, и все застыло, прекрасная картина на фоне вечернего моря, она встала с камня, на котором сидела в своем белом похожем на морскую пену платье, и вернулась к остальным гостям. Но это для других, для меня она по-прежнему осталась сидеть там, неподвижной застывшей иллюзией. Наверное, поэтому я купил дом неподалеку и каждую звездную ночь провожу на этом маленьком каменистом пляже, куда доносится музыка из ресторана, где когда-то отмечали пышную свадьбу.

Мой механизм по-прежнему работает без сбоев… Вот только сегодня все не так, наверное из-за того, что ночь слишком темна, а луна слишком жестока. И кажется, что фигура у воды осязаема и вот-вот ветер всколыхнет каштановые пряди. Безумие, наверное, я все-таки безумен, потому что слышу ее голос.

— Ничего невозможного нет, существует лишь барьер, создаваемый нашим сознанием. Вполне достаточно один раз переступить этот барьер, чтобы научиться любить и понимать суть происходящего с тобою.

Я отвернулся и пошел прочь, но меня заставили остановиться простым прикосновением к плечу.

— Ну, здравствуй, Северус.

Я обернулся, иллюзия белой пеной растекалась по волнам, вместо нее рядом стояла женщина, даже слишком обыкновенная в простом брючном костюме и волосами, уложенными в тугой пучок. В ее глазах не было застывшей скорби. Грудь вздымалось, ее легкое дыхание касалось моей шее. И я не мог больше не вспоминать имя.

— Здравствуй Гермиона.

Она явно пыталась найти какие-то правильные слова, которые могли что-то объяснить. Но потом просто сказала:

— Знаешь, а я развелась.

— Не знал.

Она протянула руку и, найдя мою ладонь, переплела наши пальцы.

— А ты как?

Я тоже пытался подобрать слова.

— А я готов к серьезным отношениям.

— Это хорошо.

Я решил, что да, хорошо. Наверное, если так пойдет дальше, то, возможно, я даже человек, а не механизм…. Да, очень возможно.