Кажется, это была маггловская пословица о глазах как зеркале души. О том, что там, в глубине карих, голубых или зеленых глаз рассказывалась история, выдавала себя ложь и возвещалась истина. О том, что обнажались сердца, беззащитные и уязвимые, и можно было читать в них, как в открытой книге. Ответы. Признание вины. Любовь. Волнение, страх, надежды. Все — без единого звука.

Это справедливо для многих, часто думала она. Пока школьники говорили о часах, проведенных за учебниками, их глаза повествовали о ночных встречах за теплицей. Пока они распространялись о том, как лично застукали Пивза за шалостями в Хаффлпаффской гостиной, глаза выдавали их вину и отсутствие раскаяния. Пока они заверяли, что совсем нечувствительны к дразнилкам и снимать из-за них баллы с факультета не нужно, глаза рассказывали об обидах, страхе и стыде. Почти все могли скрыть многое за нужными словами, но глаза их, эти зеркала, не умели лгать.

Да, почти все...

А если был тот, столь поднаторевший в лицемерии, что оно никогда не подводило его? Тот, кто не пожалел всей жизни, дабы научиться скрывать все? Привыкший управлять каждой черточкой лица, заставляя ее оставаться совершенно неподвижной, не позволяя зрачкам расширяться, откликаясь на свет? Что, если были глаза, не выпускавшие наружу ничего, кроме того, что они сами разрешали вам узнать?

Его трудно было не заметить даже неопытному учителю, только недавно самому закончившему школу. Болезненно худой, сутулившийся, с длинными согнутыми пальцами и тонкими волосами, падавшими на глаза и затенявшими лицо. И кожей такой мертвенно-бледной, что, казалось, обратится в пепел, стоит лучу солнца задеть ее.

Блестящий. Выбравший не тот путь, возможно, но блестящий. Опередивший других студентов в своем классе. Далеко опередивший семикурсников, сам будучи пятью годами их младше.

И яростный. До исступления.

Гнев лучился из его тела, пульсировал в воздухе вокруг и сбивал ее с ног, обжигая. Словно плотный купол окутывал его, следуя, словно облако, куда бы он ни отправлялся, разделяя, подобно границе, его и окружающий мир. Когда он проходил мимо, это облако гнева обтекало ее покровы, оставляя ядовитые следы. Ярость такая осязаемая, что она застревала в ее горле. Она пронзала ее сердце.

Его часто обсуждали в учительской, этого темноволосого мальчика, переполненного ненавистью. Журчащий шепот струился над остывшим чаем и черствеющим печеньем, сопровождаясь пренебрежительными усмешками и злорадными взглядами. Они отпускали колкости о его волосах и зубах. Они посмеивались над издевательствами, которые он терпел от других, любимых, студентов. Они планировали несправедливые отработки. И боль сжигала ее еще сильнее.

Она сочувствовала этому мальчику, ненавидимому и ненавидящему в ответ. Но попытки достучаться не приносили успеха. Сочувствие встречали презрением. Вежливость — дерзостью. Уважение натыкалось на недоверие, а за участие он был готов наброситься на нее с кулаками. Он выстроил каменную стену, сложил ее по кирпичику за сотни лет и тысячи обид. Он укрепил эту стену оружием из подозрений и нелюбви. И в этих глазах не было места откровенности.

И лишь в госпитале, куда ее попросили придти за ним, она обратила внимание на его руки.

Тогда случилось это происшествие с Поттером. Сириус Блэк тоже оказался причастен. Она подозревала, что каким-то образом это касается Ремуса, но все молчали. Альбус попросил ее разобраться с темноволосым мальчиком в больничном крыле. Глава Слизерина где-то задержался. Значит, директор не желал вмешивать его, он не желал никого вмешивать. Почему он позвал к мальчику именно ее, осталось загадкой, но Альбус всегда знал больше, чем считал нужным показать.

Он сидел на постели, опустив плечи, сгорбившись, словно собираясь свернуться калачиком и уткнув локти в бедра.

— С тобой все в порядке? — спросила она.

Он взглянул на нее. На лице, как всегда, не отразилось ничего; губы сжаты в прямую линию. Пустые глаза.

— Да, — ответил он просто.

— Принести тебе воды?

— Нет.

— Хочешь есть?

— Нет.

Она опустила глаза, пытаясь подобрать слова без намека на сочувствие, вежливость, уважение или участие, и не смогла оторвать взгляд от его ладоней. Указательный палец правой руки все время царапал по кровати. Ноготь с желтыми пятнышками двигался в устойчивом ритме, словно в такт биению сердца, по ослепительно белым простыням. Она смотрела, а палец впился чуть сильнее, оставив вмятину, когда наконец отпустил простыню. Вскоре к нему присоединились товарищи, по одному. И каждый раз, когда добавлялся следующий палец, они двигались чуть медленнее и впивались чуть глубже, пока вся ладонь не скрючилась в когтистую лапу. А он молчал, и глаза не видели ничего.

Со временем она научилась читать по его рукам, понимать значение жестов. Читать его историю.

Если он по очереди потирал большим пальцем подушечки других, то собирался сделать выбор. Если ногтем указательного царапал большой палец, то что-то замышлял. Если некрепко сжимал ладонь в кулак и вкладывал большой палец между средним и безымянным, то лгал. Если слегка теребил ткань мантии, то был удивлен. Если барабанил пальцами по столу или по бедру, стоя, то был доволен. Если большим пальцем цеплялся за указательный и сгибал его, то сердился — и чем сильнее сгибал, тем больше сердился.

Вскоре она совершенно освоила язык, которым говорили его руки, узнавая все больше и больше о мальчике, которого остальной мир, казалось, был только рад забыть. Она не успела оглянуться, а он уже окончил школу и, подобно множеству студентов, затерялся в том лихолетье. До нее доходили обрывки вестей — почти всё сплетни — о его занятиях, и с болью в сердце она сознавала, что они, скорее всего, правда.

Когда начала свирепствовать война, она не забывала о нем. Когда списки погибших множились, она спрашивала себя, несет ли он за это ответственность. Когда знак Мрака взвивался в небо, она спрашивала себя, не он ли его выпустил. Она ненавидела себя за это, но оплакивала его, ее мрачного мальчика, потерянного ребенка, о котором никто не озаботился волноваться.

А затем однажды ее снова вызвал Альбус в больничное крыло, проверить. И она совсем не удивилась, увидев его на той же кровати. Он сидел на постели, опустив плечи, сгорбившись, словно собираясь свернуться калачиком, и уткнув локти в бедра. Но руки — руки безвольно свисали, свидетельствуя, что он сдался.

****
Минерва МакГонагалл сидела в учительской, разглядывая ставшие такими знакомыми ей руки.

Она наблюдала, как эти ладони лежали абсолютно неподвижно целых три недели после того, как убили Джеймса и Лили. Она видела, как ноготь указательного царапал большой палец, когда объявили, что юный Гарри приедет в Хогвартс. От нее не укрылось, как большой палец цеплялся за указательный и сгибал его, чуть не сломав, когда Ремуса Люпина назначили профессором. И его руки снова застыли в полнейшей немоте, когда подтвердилось, что Темный лорд восстал из мертвых.

Сегодня эти руки лежали сложенными на темно-красном столе, воплощенная картина спокойствия.

Собрание продолжалось. Дамблдор говорил о планах укрепления замка против вероятного нападения, теперь, когда весь мир наконец признал их правоту. Профессору Вектор следовало поменять все охранные заклинания. Профессор Флитвик зачарует рыцарские доспехи, чтобы те несли стражу по ночам. Мадам Хуч будет тренировать студентов по части оборонных полетов. Все потайные тоннели, ведущие в замок и из него, Минерва запечатает сама. Каждое письмо или пакет подлежит проверке профессорами Спраут, Синистрой или Биннсом при доставке или отсылке из школы. А профессор Снейп отвечает за целость и сохранность нескольких волшебных предметов.

Минерва неотрывно следила за тем, как переплетенные между собой пальцы Северуса сжались, чуть побелев на костяшках.

— Могли бы вы указать, директор, о каких именно предметах идет речь?

— Конечно, Северус. Несколько дюжин определителей темной магии, оставленных Аластором Муди, — я бы предпочел, чтобы они не лежали без присмотра — кое-какие зачарованные маггловские вещи, конфискованные у студентов, талисманы, погребальный саван, некоторое волшебное оружие и зеркало Еиналеж.

Минерва еле удержалась, чтобы не разинуть рот от удивления, когда, после произнесения последнего названия, руки Северуса совершили невероятное: они задрожали.

— Как вам будет угодно, — ответил он невозмутимо, и голос не изменил ему, но руки говорили красноречивее всяких слов.

По обыкновению, он ушел первый, как только собрание закончилось, заявив, что не время разводить светскую болтовню или глупые пересуды. Скорее всего, он знал, что остается излюбленной темой для сплетен в учительской.

- Он всегда куда-то торопится, не так ли?

— Ну и куда ему спешить?

— Как будто его кто-то ждет.

— Вот именно. С таким прелестным характером!..

— И эта его чудная улыбочка...

Боль все еще жгла. И Минерва не выдержала.

— Неужели вы столь безгрешны, что обзавелись правом судить других? Или, вероятно, вам просто ужасно скучно, если больше нечем занять свои разговоры? Что ж, если вам требуется предмет для обсуждения и столь сильно нужно беседовать о Северусе, я помогу. Почему бы вам не потолковать о том, как он ежедневно рискует жизнью, собирая сведения, и не удостаивается даже слова благодарности? Или о том, как он лично убеждает своих студентов не принимать знак Мрака, как многие из их родителей? Как его предали все, кого он осмеливался назвать друзьями? Право же, перенесенные им в этой жизни страдания заслуживают пары шуток!
Она вылетела из комнаты вслед за Северусом, ее щеки обжигал негодующий румянец, и пряди выбились из тугого пучка волос.

Огонь. Всегда сжигает и болит.

Она не знала, почему желала найти Северуса, но неприятное ощущение внутри подсказывало ей: что-то не так. Его личные покои пустовали, в классе и кабинете тоже его не было. Похоже, его не было нигде в замке или вокруг него, и мест для поиска не осталось, если, конечно же, она не была готова плутать в лабиринте подземелий. И, в последней надежде, она сейчас стояла перед кабинетом директора лицом к лицу с горгульей, охранявшей вход.

— Что-то случилось, Минерва? — голос, раздавшийся сзади, застал ее врасплох. Она не осознавала, насколько была на пределе, пока он не заговорил.

— Альбус, — произнесла она на одном дыхании, приложив руку к сердцу, чтобы унять волнение. — Вам правда нужно предупреждать о своем появлении.

— Прости, — сказал он, коротко поклонившись. — Что-то не в порядке?

— Нет. Не думаю. Вы не знаете, где может быть Северус?

Он еле заметно улыбнулся. Голубые глаза глядели задумчиво.

— Кажется, у меня есть хорошая мысль. Почему бы тебе не зайти ко мне и поговорить об этом?

Альбус приглашал с радушием любимого дедушки, знающего, что ему никогда не откажут. Он пошел первым, Минерва последовала за ним — всегда послушная внучка. Уже внутри она уселась напротив директора и терпеливо выжидала, пока тот располагался и вызывал поднос с чаем.

— Ты беспокоишься о Северусе, — констатировал он, утверждая, а не спрашивая.

— Я беспокоюсь о всех, — ответила она спокойно.

— В этом у меня нет сомнений,- он пошевелил указательным пальцем, добавив в чашку молоко и три кусочка сахара. — Но Северус особенный, не так ли?

— Северус особенный.

Он осторожно кивнул в ответ, движением пальца заставив ложечку в чашке с чаем завертеться.

— Я и в этом также не сомневаюсь.

Минерва начала волноваться.

— Где он, Альбус?

— Наверное, прощается со старым другом.

— Альбус?

— Пройдись по коридору, Минерва.

— И?...

— Узнаешь, когда дойдешь до конца.

Минерва достаточно долго сталкивалась с Альбусом и его загадочными замечаниями, чтобы знать: все, что ей требуется сделать, — это исполнить все в точности, как он сказал. Даже не попрощавшись, она вышла из кабинета и направилась по коридору.

Как ни старалась, она не увидела ничего необычного. Она осмотрела длинные галереи, ведущие к кабинету директора и от него, ища какой-нибудь знак, указывающий, куда ей идти или что предпринять. Она уже приготовилась вернуться назад, когда все погрузилось в темноту. Факелы, висевшие на стенах и освещавшие галереи, разом погасли. Минерва застыла. Затем факел слева от нее вспыхнул. Она повернулась к нему как раз вовремя, чтобы увидеть, как еще три загорелись, показывая путь вниз по восточному коридору.

Без тени колебания она последовала за светильниками, пока те продолжали вспыхивать далее по коридору. Она шла за ними, поднимаясь и спускаясь по лестницам, пересекая пыльные залы, направляясь в ту часть замка, что годами пребывала в запустении. Почти час истек, когда она очутилась перед дверью, которую никогда раньше не видела. И разом все огни, ведшие ее, потухли, все, кроме факела рядом с дверью. Она медленно протянула руку и кончиками пальцев прикоснулась к защелке. Остановившись, она глубоко вздохнула и открыла дверь.

Комната оказалась заброшенным классом. Старомодные парты и стулья были свалены в углу. Все покрывал толстый слой пыли и паутины. В комнате почти не было света, но и того, что есть, хватило, чтобы разглядеть Северуса, стоящего неподвижно перед зеркалом Еиналеж.

Минерва сразу же перевела взгляд на его руки, надеясь понять, что он чувствует. Но руки только безвольно свисали вдоль его тела, как тогда, когда он вернулся от Темного лорда, когда убили Джеймса и Лили Поттеров, когда Гарри подтвердил, что ужас возродился. Такого не ожидают от человека, взирающего в глубины сокровенного желания.

— Северус, — мягко окликнула она и шагнула вперед, когда он не ответил. — Северус, — повторила она, придвигаясь ближе. — С тобой все в порядке?

Не зная, что еще сказать или как поступить, она вдруг очутилась рядом с Северусом, перед зеркалом.

— Что там, Северус? — его глаза, навсегда невидящие, бездумно всматривались в зеркало. Она легко положила ладонь ему на плечо.

— Пожалуйста, Северус, скажи мне. Что ты видишь?

— Я вижу, — начал он, хрипло выталкивая слова, — я вижу себя.

Минерва поджала губы и прищурилась.

— А что еще?

— Ничего. Только себя.

— Что ты делаешь?

— Играю с драконами.

— А... ты на них катаешься?

— Нет, они ненастоящие. Я вижу себя ребенком, играющим с игрушечными драконами. Все время одно и то же. Я видел это многие годы, с того момента, как прибыл в замок, и пытался узнать, что это.

— Ты не знаешь?

— Глупо, правда? — он горько рассмеялся. — Потаеннейшее желание моего сердца глядит на меня, а я не имею и малейшего понятия, что бы оно значило.

Минерва сильнее сжала его плечо, и он повернулся к ней лицом.

— Это значит, — произнесла она, — это значит, что ты хотел бы начать все с начала. Что ты хочешь помочь этому мальчику избежать будущего, которое ему предназначено. Что ты хочешь рассказать ему, что удел его не неотвратим, что выбор, который он сделает, можно переиграть. Что простирающаяся перед ним вечность несчастья не должна случиться. Ты хочешь защитить его.

И вдруг она снова разглядела в нем того мальчика, каким он был когда-то.

— Откуда вы знаете?

Она поднесла ладонь к его лицу и погладила по щеке.

— Потому что именно это я вижу каждый раз, когда гляжу на тебя.

И как только эти слова слетели с ее губ, как только они пересекли пространство между ними и достигли его слуха, они проникли в его глаза, в холодные, бесстрастные глаза мальчика, никогда не жившего. Минерва видела, как вся жизнь его промелькнула в их беспощадной черноте: одиночество юности, горькая ненависть молодости, стыд в зрелости, боль принятых решений, страх последствий, разбитое сердце и исковерканный дух, и темные коридоры, бессонные ночи, и обиды, и ревность, и лишь краткие мгновения гордости, и только наименьшая толика признания.

Там был страшный рассказ о рассвете и крушении жизни, о путешествии без цели, о принце без королевства и о мальчике, забавляющемся с игрушечным драконом. Он пронзил ее осколком острого стекла.

Но обжигающая боль ушла.