Вчера они убили тебя. Они посмели сделать это. Я была рядом и видела это, видела так же ясно, как сейчас вижу предметы в своей комнате.

Зачем ты пошел туда? Неужели ты не мог остаться у себя и переждать? Один день изменил все. Да что там день — один час, несколько минут.

Хогсмид был озарен мерцанием потрескивающих свечей. В воздухе пахло Рождеством.

Я помню мерцание свечей, синеватую метель с просвечивающими сквозь нее украшенными ветками омелы. Вчерашний день остался в памяти яркими пятнами ощущений. Серебряная мишура, золотистые блики, игравшие в пушистых еловых ветвях, искры в снегу. Голубоватый снег, ровным слоем лежавший на крышах маленьких, словно игрушечных, домиков. Смех студентов, доносившаяся откуда-то музыка. Чей-то быстрый поцелуй в зарослях омелы.

«Три метлы». Запах сливочного пива, мягкий свет, льющийся из окон. Мадам Росмерта быстро перебегает от одного стола к другому, разнося на подносе бокалы.

А я больше не увижу тебя. Не увижу? Я произношу это вслух, чтобы попробовать все-таки осознать это в полной мере. Никогда — это значит… Это значит, что ты никогда больше не войдешь в класс, и твоя черная мантия не прошелестит, взметая воздух, и нам придется говорить о тебе в прошедшем времени. Где-то в глубине сознания бьется странная, неуместная мысль: а кто же теперь будет преподавать Зелья? Кто же поселится в твоей комнате, и кто с завтрашнего дня будет ходить по классу, диктуя лекцию?

Закрывая глаза, я снова и снова вижу твое лицо — такое, каким оно было в последнюю минуту. Таким же спокойным и решительным, как всегда. Ты не был ни испуганным, ни удивленным, ни злым. Темные, как зимнее небо ночью, как озера с не прозрачной, а густой, чуть колышущейся темной водой, чуть удлиненные глаза под дугами тонких черных бровей, между которыми когда-то давным-давно пролегла складка. Орлиный нос, решительный чисто выбритый подбородок и безупречно красивая, но в то же время твердая линия тонких бескровных губ. Мелкие морщинки под глазами, накладывавшие на твое лицо необыкновенно притягательную печать опыта и зрелости.

А эта дрянь, Малфой, обездвижив меня и еще десяток студентов, неспешно подошел к тебе, поднял палочку и наложил на тебя Круцио. Правда, ты мучился всего несколько минут. Кто-то поторопил Малфоя, и он, отбросив назад свои великолепные платиновые волосы, убил тебя. Ты смотрел на то, что происходило, совершенно отчужденно, а я понимала твою отрешенность: ты усердно предавал Волдеморта и должен был понести наказание. Мне остается лишь слабо удивиться, почему они не тронули меня или кого-нибудь еще из грязнокровок.

Я не буду говорить, что не смогу без тебя. Тебе бы это не понравилось. Нет, напротив, я могу без тебя. Но я буду думать о тебе постоянно, привыкать думать о тебе, как о далеком человеке, которого невозможно случайно встретить в коридоре, который живет лишь в памяти других. Поэтому я буду всегда держать в памяти твой воображаемый портрет.

У тебя были большие руки, широкие плечи, к которым хотелось прижаться. Свободная, раскованная походка опытного, умудренного годами человека. Темные волосы падали мягкими прядями на замкнутое, отстраненное лицо, светившиеся тонким умом. Твоя уверенность в себе проскальзывала в каждом твоем движении — уверенность в собственной силе и ловкости, решительность настоящего мужчины. И вместе с тем — твой отрешенный разочарованный взгляд, проникавший в самую душу.

Надгробный памятник — высеченная из темного мрамора с белыми прожилками фигура феникса под надписью: «Северус Снейп, 1959-1998. Ante lucem» — ровным счетом ничего не значит. Можно навсегда забыть дорогу к нему, но вечно помнить о том, каким ты был.

Да, тебя похоронили сразу же, в тот же вечер. Это было вчера, а кажется, будто прошла вечность. Поскольку больше никто не пострадал, не было никакой церемонии, никаких соболезнований и причитаний. Только Дамблдор, Гарри, я и твое тело.

Я хочу прожить свою жизнь так, чтобы через много лет обернуться и сказать: я любила. Я любила единственный раз. Я любила человека, которого никто не мог понять до конца. Я видела его черные глаза, темные волосы и крупные надежные руки, я слышала его холодный смех, видела его кривоватую усмешку — и понимала, какой он: изменчивый, незнакомый и бесконечно далекий.

Ведь я люблю тебя. Я забыла тебе об этом сказать, да? Ведь я люблю тебя так же сильно, как в первый день нашей встречи, в первый миг, когда я поймала взгляд твоих невыразимо печальных глаз, в тот миг, когда все потеряло прежний смысл и одновременно наполнилось новым, в то мгновенье, когда ты из дальнего далёка своего прошлого словно протянул мне руку, и я смогла понять тебя хотя бы частично. Так же, как в тот час, когда твой силуэт в предутреннем тумане загородил нас от оборотня. Ты ведь всегда спасал нас.

Так же я люблю тебя теперь — терпеливо и пылко, духовно и плотски, нежно и смело. Я так привыкла видеть тебя во сне, что грезы кажутся мне куда более реальными, чем действительность. Кроме того, они милосерднее — ведь только во сне твои руки обнимут меня, твои глаза окажутся близко-близко, и я утону в их темном сиянии. Смерть обладает неповторимой способностью навсегда прерывать мечты. Наверное, это даже на благо, ведь почти все мечты несбыточны.

Кого упрекать в твоей смерти? Волдеморта, Малфоя, кого-то, кто догадался о твоей двойной жизни? Как найти силы, чтобы просто сосредоточить все мысли на твоих убийцах и отомстить? Нескоро, страшно, изощренно отомстить.

За твою непокорную, непонятную душу, за твое отвратительное прошлое, за твое тело, покрытое ранами. За то, что ты не подойдешь ко мне и не произнесешь ни одного слова — ни доброго, ни язвительного. Просто за то, что таких, как ты, больше нет.

За твои глубокие темные глаза с застывшей невысказанной печалью — печалью, которая поразила меня больше, чем твоя наигранная жестокость. Даже когда ты саркастически усмехался, грусть не исчезала, она была словно отдельной чертой твоего лица, неизменной и вечной, и оттого твоя усмешка казалась задумчиво-грустной и отрешенной, словно ты мечтал о той же свободе, что и я. Ты иронично улыбался — а взгляд все равно струил неземную грусть.

Я люблю в тебе все — твою душу, твое тело, твою насмешливость и въедливость, твои морщинки под глазами.

И Гарри, и Рон, и все остальные студенты Гриффиндора больше никогда не услышат от тебя ни одного едкого замечания. А я, кажется, все бы отдала за то, чтобы твоя высокая крепкая фигура с широкими плечами вдруг появилась здесь, чтобы ты вошел в подземелье и сказал свое любимое: «Мисс Грейнджер, вы гордитесь тем, что вы такая невыносимая всезнайка?» И от твоей мантии так резко и вместе с тем успокаивающе запахло бы травами и кореньями…

И все же ты БЫЛ. Только был. Тебя больше не будет. Просто не будет.

Я воспринимаю все окружающее так отстраненно и отрешенно… Вот я иду по глухой тропинке к твоей могиле. Кладу пышную белую розу на тонком бледном стебле и сразу ухожу, снова и снова повторяя про себя слова «Ante lucem». До света. И понимаю скрытый смысл: человек, дошедший до света. Ценой собственной жизни.