Он стоит, привалившись к косяку, бледный, почти как привидение, и ехидно ухмыляется, узнаваемо вскидывая бровь. Перепутать его невозможно... ни с кем. Тонкие губы, искаженные усмешкой, темные, почти черные, глаза, длинные сальные волосы и будто начерченные одним резким взмахом брови — он, определенно, он... хотя этого не может быть.

Сердце замедляет ход и пропускает удар, когда он начинает говорить хриплым, совсем не похожим на былой звучный баритон, голосом:

— Мисс Грейнджер? — ты только и можешь кивнуть, завороженная его появлением. — Что вы тут делаете? Кажется, вы совсем не изменились за прошедшие годы, все так же любите совать нос не в свои дела.

— Профессор, вы... — голос срывается. — Вы...вы...вы...

«О, Мерлин! Да что он знает о прошедших годах?». Слезы душат и не дают говорить, глазам неожиданно становится горячо, а где-то внутри словно разжимается тугая пружина... И вот, сама не понимая, как это случилось, ты уже плачешь от облегчения или от радости, обхватив его руками и уткнувшись лбом в его плечо, повторяя, как заклинание одно-единственное слово: «Живой... живой... живой...». Ты цепляешься за него, как утопающий за спасательный круг, боясь, что он уйдет, исчезнет, развеется, и несешь какой-то несвязный бред о том, как ты боялась, что он умер, как он тебе снился, как Гарри назвал своего младшего сына и почему-то о разработанном тобой новом трансформационном зелье. И кричишь, что какого черта он всех так мучает, прикидываясь то ли убитым, то ли без вести пропавшим, и остервенело бьешь его кулаками в грудь, будто мстя за испытанное бессилие. Неожиданно ты чувствуешь, как его губы легко касаются твоей макушки, а сильные руки обнимают за плечи:

— Мисс Грейнджер... Гермиона, — ты вздрагиваешь. Он никогда прежде не называл тебя по имени. — Я не намерен терпеть вашу истерику, успокойтесь. Я жив, преимущественно здоров, по-прежнему занимаюсь зельями.. Если обо мне ничего не известно в Британии, это не значит, что меня не существует. Копенгаген, знаете ли, совсем не плохой город...

Ты вскидываешь голову, не веря, что он это сказал:

— Так значит, Копенгаген? Не обманываешь?

Он замирает и, кажется, даже задерживает дыхание, в его черных глазах мелькает... что? Удивление, страх, растерянность? И, наконец, он произносит, едва слышно:

— Копенгаген.

— Я найду, приеду, честное слово, — сбивчивым шепотом обещаешь ты прежде, чем привстать на цыпочки и легко коснуться его губ в прощальном поцелуе. — Только дождись, хорошо?

Проклятый будильник вырывает тебя из его объятий, не дает услышать ответ и возвращает в опостылевшую супружескую постель, в которой ты уже давно привыкла просыпаться одна. Но привычной утренней тоски нет. Ты вскакиваешь с кровати и подходишь к заваленному книгами и свитками столу.

— Получилось! — радостно шепчешь ты, нежно поглаживая кожаный переплет старого манускрипта «Сновидения. Древние ритуалы поиска». — Получилось!

Достав из верхнего ящика стола давно написанное заявление об увольнении, ты поспешно его подписываешь и, вызвав сову, отправляешь. На кухне остается короткая записка для Рона: «Нашла. Уехала. Прости. Целую, я».

Ты никогда не была в Копенгагене и придется либо заказывать портключ, либо добираться маггловским видом транспорта. Но ты знаешь, что где-то в этом незнакомом городе тебя ждет хмурый немолодой мужчина с темным прошлым и тяжелым характером, но от этого лишь более любимый. И ты веришь, что он дождется, а ты найдешь... Ведь иначе просто не может быть.