Стараясь не шуметь, Северус поднялся по лестнице, открыл люк в потолке и оказался в небольшой, но довольно просторной круглой комнате на самом верху — выше только огни.
Он мягко отодвинул стул и сел перед столом. Посмотрел в окно — небо было по-прежнему серым, но не таким свинцово-серым, как час назад, а просто серым и светлело с каждой минутой. В комнате же царил полумрак, и Северус включил настольную лампу. Желтый круг света тут же выхватил из темноты его руки — сухие кисти с длинными узловатыми пальцами, с почти незаметными теперь пятнами и шрамами, — кусок деревянной столешницы, белую оконную раму, тонкий, паутинный шелк занавески и — старый, видавший лучшие времена ундервуд.
Машинка эта была первым приобретением Северуса, когда он окончательно поселился здесь. Он еще не оформил купчую на дом, но уже приобрел печатную машинку в магазинчике на Планкетт-стрит. Машинка долго пылилась на чердаке в доме на Росс-род, но теперь, именно теперь Северус решил ее освоить.
Взяв лист из заранее приготовленной стопки рядом, он заправил его в машинку, заправил привычным жестом, так как будто делал это уже много раз, и — остановился. Ему хотелось, очень хотелось написать, но что точно — он и сам не понимал. Собственно, он и пробрался сюда ночью затем, чтобы его не обнаружили за сочинением мемуаров — если вдруг получатся написать именно мемуары.
Вздохнув, он несколько раз ударил по клавишам, и на белом листе появилась надпись:

Я счастлив.

Плохое начало, решил Северус, и хотел уже забить надпись иксами, но опомнился, решил, что это может быть дурной приметой. Оставил все как есть. Отступил немного — нажимать клавишу с абзацем оказалось неожиданно приятно — и опять в нерешительности остановился. О чем написать? Он не знал. Мыслей было много, но они никак не оформлялись в текст. Северус огляделся в поисках темы — и она настигла его тут же: лампа, занавески, стены, ковер, пейзаж за окном — холодное зимнее небо, холодный океан и Мексика где-то по другую его сторону — и слова полились через край.

Он снова ударил по клавишам, сперва несмело, то и дело ошибаясь, нажимая не те клавиши и вымарывая опечатки пером, оставленным здесь той же заботливой рукой, что и приготовила и стопку бумаги.

Ты упрекаешь меня в том, — писал Северус, — что я все больше отмалчиваюсь. А потом сама оправдываешь меня в свои глазах, говоря, что знала, на что шла. Мне кажется, дело в том, я просто не умею разговаривать — так и не научился за всю жизнь. Но я постараюсь тебе написать.

Как я теперь понимаю, мне в жизни часто везло. Например, я выжил в той войне, которую в современных учебниках именуют не иначе как «мясорубкой» и «бойней» (те, кто об этой войне хоть что-то знает, и слава всем богам, их число перестало стремиться к нулю). Однако это везение ничто по сравнению с тем, что теперь у меня есть маяк. У нас есть маяк.
Наш маяк высокий и красивый. У него кипенно-белые стены, а балки, отмечающие каждый этаж, выкрашены ярко-алой краской — как и крыша. И, конечно же, он совершенно круглый — как снаружи, так и внутри. У нас круглые комнаты и круглые как иллюминаторы на корабле окна.
На первом этаже холл, гостиная и кухня. Это самый большой этаж: чем выше, тем меньше диаметр башни и тем меньше помещения. Второй этаж — это две спальни твоих детей. Эти комнаты почти всегда пустуют — их хозяева почти девять месяцев в году проводят в небезызвестной школе, постигая науки, о пользе которых умолчу. Чтобы ты ни придумывала себе время от времени, я рад, когда они приезжают на лето — потому что их всего двое, они забавные (в малых количествах) и чем старше они становятся, тем с ними интереснее. Я рад еще и потому, что знаю, как ты их любишь и как скучаешь без них. Признаюсь все же, что всегда рад их отъезду. Ведь это значит, что твое время опять станет только моим.
Беда только в том, что иногда в этих комнатах останавливаются твои друзья, каким-то непостижимым образом умудрившиеся втереться в доверие и ко мне. И — да, я рад даже мистеру Поттеру, при условии, что он даст мне основательно по нему соскучиться перед его следующим визитом. (И никогда, ни при каких обстоятельствах не будет упоминать при мне младшего мистера Уизли).

Третий этаж полностью занимает наша комната.
Наш маяк. Наша комната.
Мы, нам, наше.
Были времена — еще совсем недавно, каких-то пару лет назад, — когда я и не подозревал, что когда-нибудь буду употреблять это местоимение первого лица множественного числа и к себе тоже, объединяясь, таким образом, с еще одним человеком. Нет, я никогда не был противником близких отношений. Мне кажется, что всю жизнь я о них и понятия не имел.
Мы знакомы давно. Больше двадцати лет. Но тот образ нагловатой девчонки с нечесаными космами никак не хочет соединяться с образом... Пожалуй, я не знаю, как, какими словами описать тебя. Я не поэт, и думаю, мне никогда им не стать. Но я знаю много мудреных слов и мог бы наплести тебе что-нибудь. Но я не буду. Потому что я хочу быть с тобой честным. Я не знаю, красива ли ты, не знаю, стара или молода — я не вижу и не понимаю этого. Я просто (надо признаться в этом хотя бы на бумаге) люблю тебя. А та косматая была мне безразлична. Или даже нет — она меня донельзя раздражала.
Вот теперь и ты знаешь мой секрет. (Это фраза из одной старой песни. Ты ее не помнишь — ты тогда была еще такой маленькой, что невооруженным глазом тебя вряд ли можно было бы разглядеть.)

Четвертый этаж — вот эта полупустая комната с единственным окном, выходящим на запад, на океан. Здесь есть все, что нужно — письменный стол, мягкий ковер, на который я ложусь, когда у меня опять болит поясница, цветы в горшках на полу и маленькое всегда открытое окно. Окно — самый важный «элемент интерьера». Если бы не окно, я бы не слышал, как ты напеваешь «Зеленую мантию», срезая к ужину одну розу из нашего сада. Как будто зовешь меня.
Мы ужинаем. Мы делимся последними новостями. Ты рассказываешь мне о своем обществе и о том, что еще удалось сделать для сохранения какого-нибудь очередного вымирающего вида из Национального парка Килларни, я рассказываю тебе об оболтусах из школы святого Брендана, и мы пересказываем друг другу все городские сплетни и сравниваем услышанные версии.
Потом я обязательно беру тебя за руку, за запястье, и —

Продолжать вдруг расхотелось. Северус смотрел на листы бумаги, испещренные множеством слов и фраз, и никак не мог согласиться с тем, что они — дело его неумелых рук. Все же он привык к своему почерку, а эти напечатанные слова как будто чужие. Ненастоящие, вымученные, ненужные слова. Он скомкал бумагу в шарики и, прищелкнув пальцами, без сожалений поджег.
В конце концов, она действительно знала, с кем связывалась.
Тихо спустившись на этаж ниже, он сбросил рубашку и брюки, и быстро залез под одеяло. Гермиона не проснулась, только поежилась, когда он отвел от ее лица несколько прядей, и улыбнулась. А Северус никак не мог уснуть и все смотрел на нее и думал, что маяк — вовсе не какое-то определенное место, и даже не это здание с красной крышей.