Довольно странно разговаривать с тем, кто тебя никогда не услышит. Но в последнее время странности просто преследуют меня, и эта – не самая большая из них. Тем более, я давно, очень давно не разговаривал с тобой, Лили.

Я всегда знал, что когда моя смерть придет, у нее будут твои глаза. В общем-то, так и случилось. И вряд ли я пожелал бы чего-то другого. Но кто-то там наверху решил, что я еще недостаточно покоптил небо, и судьба в лице Аберфорта Дамблдора вернула меня в этот распрекрасный, но совершенно ненужный мне мир.

Через неделю притащился Поттер. Смотрел побитым щенком, пытался подружиться, просил прощения… Я послал его к черту. Он, кажется, едва не разрыдался. И ушел.

Когда через пару месяцев и несколько судебных заседаний я наконец, сам не знаю, зачем, оказался в Хогвартсе, то не собирался там задерживаться дольше, чем потребуется на то, чтобы собрать свои книги и исчезнуть. Но исчезнуть не вышло, и виноват в этом, между прочим, опять Поттер. Он так меня достал своими попытками за что-то извиниться и что-то объяснить, что я не выдержал, сорвался. К несчастью, случилось это в библиотеке, а библиотека, если ты не знаешь, неотделима от Грейнджер.

В итоге вместо душевного спокойствия я получил одного чрезвычайно надоедливого и тупого Поттера и одну чрезвычайно возмущенную и ищущую справедливости Грейнджер. Надо было сбежать сразу. Но я какого-то драного гоблина остался. Она не ходила за мной по пятам, но при каждой встрече я натыкался на немой укоризненный взгляд. И отворачивался, всем своим видом демонстрируя, что мне плевать и на их раскаяние, и на их укоряющие взгляды. Грейнджер всегда была настырной и такой же осталась. И продолжала сверлить меня взглядами, от которых я, по ее логике, должен был немедленно осознать собственную черствость души и бежать мириться с Поттером. Черта с два. И я снова отворачивался. А она снова смотрела. Молча, упрямо смотрела. Я пожимал плечами – да сколько угодно, все равно меня не переиграешь. Она смотрела. Где-то в середине марта я вдруг поймал себя на мысли, что больше не отворачиваюсь от ее взглядов, да и сами они изменились. И когда мне случалось перехватывать их на уроке или на трапезах в Большом зале, я почему-то чувствовал неловкость и непривычную мягкость там, где у нормальных людей бывает сердце. Мерлин мой, какой дешевый пафос… Какая отвратительная пошлость – заглядываться на свою же ученицу… Тебе не противно, Лили? Теперь я, как вор, ловлю каждое ее движение, каждый поворот головы, каждый случайный и неслучайный (кажется, их все-таки больше) взгляд и прячу в глубинах своей памяти, как когда-то прятал все, связанное с тобой. Я, по-видимому, настолько тронулся умом, что пришел сюда, чтобы… Я раньше часто бывал здесь, ты знаешь. Мазохист, но другой возможности увидеть тебя у меня не было. А теперь… теперь я сижу тут и разговариваю с тобой, а из зеркала на меня смотрит другая. И в ее глазах нет ни капли зелени.