Скрипят половицы. Запах дерева витает в воздухе — сладковато-горьковатый запах старины, уюта, чего-то необычного и незнакомого.

Я попала сюда совершенно случайно. На самом деле, я искала дом одной своей знакомой, которая давно приглашала меня в гости, но получилось так, что я обнаружила этот заброшенный старинный дом. 

Я раздвигаю тяжелые темно-вишневые занавески, лаская пальцами бархат и чувствуя царапающее прикосновение золоченой вышивки, и вхожу в комнату.

Стол, кресло, широкая кровать в углу. Окно, в которое рвется осенний прохладный ветер.

Кто жил здесь? Сколько времени прошло с тех пор, как кто-то в последний раз открывал это окно и смотрел в бескрайнюю лазурную прозрачность неба и моря?

Безлюдный берег, неподвижно-голубое с розовыми оттенками заката море, небо, сливающееся с ним, и силуэты гор. Ветер поет низко, протяжно, словно виолончель.

Мне представляется тоненькая стройная девушка, напряженно всматривающаяся в светло-синюю серебристость моря и ждущая кого-то, кто должен появиться, обязательно должен вернуться на берег из голубой сквозистости. Почему-то море навевает такие фантазии.

Я подхожу к небольшому столику и начинаю рассматривать вещи, разложенные на нем. Меня не покидает то ощущение, которое обычно появляется в музеях-квартирах поэтов и художников — как будто с минуты на минуты хозяин войдет и продолжит заниматься своими обычными делами.

Несколько книг с непонятными названиями на латыни, старинная расческа, покрытая потрескавшейся позолотой, две заколки в форме бабочек, значок со странной эмблемой в виде золотого льва и несколько фотографий в серебряных рамках.

Меня обманывает зрение или фигуры на фотографиях действительно двигаются?!

Рыжий подросток со смешным лицом, усыпанным веснушками, весело машет мне рукой. Другой паренек, стоящий рядом с ним, задумчиво смотрит вдаль, а его рука сжимает… метлу? Между ними девушка с шоколадными глазами стряхивает пылинки с мантии рыжего и, повернувшись ко мне, тоже машет рукой.

Что происходит?! Ладно, попробую принять это как данность и не обращать внимания.

Еще одна фотография. Мужчина в длинном черном одеянии, тоже похожем на мантию. Широкие плечи, черные пронзительные глаза, обрамленные темными ресницами, благородный нос с горбинкой, красивый рот правильной формы. Кто бы это мог быть? Какие странные глаза… Бездонно-темные, выразительные, грустные и решительные… Этот человек не машет рукой и не двигается, и фотографию можно было бы принять за самую обыкновенную, если бы не его пристальный, внимательный взгляд, который пронзает насквозь.

Меня передернуло. Показалось, что этот человек читает мои мысли. Почему здесь так странно?

Только один звук нарушает тишину — шепот часов.

Повинуясь неясному порыву, я открыла один из ящиков стола. Толстая книга «Адальберт Вафлинг, Теория колдовства». Похоже, хозяйка увлекалась черной магией и всей этой ерундой, которую постоянно рекламируют в газетах.

Крошечные песочные часы на шнурке. Тетрадь с надписью «Зельеварение. Гермиона Грейнджер, Гриффиндор, 1 курс». Нет, не ерундой. Я открыла тетрадь и пробежала глазами первую страницу.

«Безоар — камень, служащий универсальным противоядием. Корень асфоделя и полынь… Оборотное зелье: необходимый компонент — частица того существа, в которое нужно превратиться.»

Неразборчивый, торопливый почерк с наклоном влево. Последняя страница. «Преподаватель — профессор Северус Снейп». Рядом, чуть ниже, — подмахнутые другой рукой небрежные слова: «Сальноволосый ублюдок и несчастье всей школы». А еще ниже — маленький рисунок: черноволосый мужчина с непомерно большим крючковатым носом — мастерская карикатура на человека с фотографии.

Объемистая тетрадь в кожаном переплете. Пожелтевшие страницы, исписанные тем же косым почерком. 



«1998 год. 

1 сентября 

Все по-старому. Даже странно думать о том, что через девять месяцев мы получим дипломы и навсегда уедем отсюда.

Малфой в очередной раз достал. Еще одно его замечание в нашу сторону — и я ему точно обеспечу тех самых слизняков. 

5 сентября 

Снейп оставил меня после уроков убирать класс. Я набралась смелости и сказала ему, что он поступает несправедливо. Получила неделю наказаний. 

10 октября 

Почти месяц я вижу ужасные сны — в них боль, тоска, часто смерть. Не хочу учиться. Ничего не хочу, кроме объяснения тому чувству, которое зародилось во мне внезапно и совершенно независимо от меня самой. Я боюсь даже говорить об этом. 

15 октября 

Я отказываюсь в это верить. Разве можно влюбиться… нет, полюбить врага? Разве так бывает? 

3 ноября 

Уроки… Уроки… Уроки…

Я влюблена в первый раз. Разве бывает первая любовь в семнадцать лет? Значит, бывает. Мне так хочется просто подойти к нему и сказать все, все до последнего слова — так, чтобы больше не было недосказанностей и случайных взглядов. 

10 ноября 

Я превозмогла себя и ничего не сказала. Просто учу уроки. 

25 ноября 

Уже третий день я живу дома, у родителей. Я не смогла больше находиться рядом с ним. Заданий на осенние каникулы задали мало — это ужасно; у меня останется слишком много времени на мысли о нем.

Надо начинать думать о выпускном платье. Смешно конечно, но действительно нужно. Парвати и Лаванда уже давно рассматривают фасоны и ткани.

А если все будет именно так, как мечтается, и в последний вечер ты подойдешь ко мне и пригласишь на вальс? Мир закружится, и ничего не будет, кроме бликов свечей в твоих глазах…

Надо отвыкать от этих наивных идиотских мыслей. Ничего этого не будет. Никогда.« 

Какой огромный перерыв! Полудетские записи, сделанные косым небрежным почерком, обрываются, и начинаются ровные строки, сделанные человеком, который явно много и аккуратно пишет. 

2028 год. 

17 мая 

Сегодня я допишу до конца то, что начала тридцать лет назад.

Слезы сжимают мое горло, я не могу поднять глаза и посмотреть на твою фотографию. 

Все здесь неумолимо напоминает о том мире. Я ведь так старалась отказаться от любых мыслей, наложила запрет на все воспоминания, но прошло тридцать лет, и мне пришлось приехать сюда.

Слезы сжимают горло, и я почти задыхаюсь.

Вот ты стоишь на этой фотографии и в упор смотришь на меня. Зачем ты так понимающе и проникновенно смотришь мне в глаза? Все же маггловские фотографии лучше. Они не растравляют душу живыми движениями умерших людей. 

Тридцать лет назад я отказалась от всех своих знаний, от своих блестящих успехов и поклялась навсегда покинуть этот мир. В Лондоне меня ждали родители, мой дом, где мне всегда были рады.

Твоя смерть не была бессмысленной; напротив, Гарри, Грюм и авроры смогли благодаря твоему самопожертвованию понять многое относительно Темного Лорда, и борьба продолжилась с некоторым перевесом на стороне Гарри. Кроме того, ты искупил все свои грехи тем поступком.

Я не стала дожидаться окончания войны. Поступила эгоистично и вернулась домой. Что мне оставалось делать здесь? Продолжать борьбу, стоя с Гарри плечом к плечу? Ждать, пока убьют всех остальных? Смотреть на смерть, гадая, кто погибнет на следующий день? Нет, этого я не собиралась делать. А победа такой ценой мне не была нужна. 

Я вернулась домой. Мне было восемнадцать лет. Я не знала, как начинать с нуля новую жизнь — без друзей, без образования, подходящего для мира магглов. Но я выдержала.

Родители долго расспрашивали меня о том, что произошло. Они никак не могли понять, как старый враг мог стать для меня всем — дыханием, душой, счастьем — всей жизнью. Как мог один год полностью заслонить целых шесть лет, спрашивали они меня. Если бы я могла ответить…

Мне было плохо, профессор. Мне было все хуже и хуже. Кончилось все потерей памяти, которую объяснили перенапряжением и истощением нервных сил. 

Как странно было ничего не помнить! Я почти месяц не могла вспомнить о том, кто я и почему где-то в глубине моей души живет такая страшная, давящая боль.

А потом память вернулась. В один момент.

Перед глазами встало все — тот зимний вечер, овеянный предчувствием приближавшегося Рождества, черный филин, влетевший в окно и бросивший на учительский стол конверт. Ты сломал печать, быстро пробежал глазами по строкам письма и стремительно вышел из Зала. Если бы я тогда знала, куда… 

Ты стремительно вышел из Зала и отправился на границу Запретного леса. А через пять минут тебя уже не было. В самом прямом смысле — не осталось даже тела, даже кучки пепла; как нам потом объяснила МакГонагалл, Он забрал твое тело с собой. Зачем? Чтобы продолжать издеваться? 

Много-много дней я приходила в себя, просто лежа на кровати и глядя в потолок. Перебирая конспекты, книги, перья, дневники, мантии.

Еще неделя ушла на выбор института.

Любая мысль о тебе была настолько невыносима, что я выбрала профессию, никак не связанную, даже отдаленно, с приготовлением разных растворов и смесей. Мама настойчиво предлагала мне факультет химии в университете, но я выбрала литературоведение. Всю жизнь я занимаюсь написанием предисловий к чужим книгам и статей для литературных журналов. Единственное, что напоминает прежнюю Гермиону, — это страсть к многочасовым занятиям в библиотеке.

За все эти тридцать лет я ни словом, ни намеком не поделилась ни с одним человеком своей болью. А боль не проходила. Ни на одно мгновенье она не покидала мою душу.

Я научилась кое-как справляться с ней. Знаешь, это больше всего похоже на Круцио — такое же пронзительное и неконтролируемое чувство боли.

Нет, моя жизнь не была однообразной. После первого приступа полного молчания и погруженности в занятия, которые казались невыносимо скучными после лекций Хогвартса, я неожиданно попала в компанию — одну из тех, что называют плохими. Мы пили. Каждый вечер мы собирались у кого-нибудь в квартире и пили. И откровенничали, захлебываясь пьяными слезами. В один из таких вечеров я в последний раз в жизни применила магию, наслав на них заклятие Забвения после того, как рассказала о тебе, а они пожали плечами, рассмеялись и сказали, что такого не бывает.

А на следующее утро я приехала сюда и оставила здесь свою палочку. Почему я не сломала и не выкинула ее? Наверное, я всегда знала, что она понадобится мне еще раз…

Я была одинока. Один раз, спустя три года, за окном раздался до боли знакомый шелест, и в стекло постучалась Букля.

В письме Гарри спрашивал, не хочу ли я приехать на пару дней в его дом на Гриммуальд-плейс. Я не ответила. То, что связывало меня с тем миром, навсегда было похоронено в саду около моего дома, вместе с учебниками по Трансфигурации и Зельям.

Боль — это то, что никогда не уходит. Время не может ничего стереть из памяти или хоть немного облегчить страдания.

Будь проклят тот день, когда я получила письмо из Хогвартса! Лучше бы родители не согласились отпустить меня! И я бы никогда не узнала тебя и не загубила собственную жизнь…

Я ничего не забыла, как ни старалась. Если захочу, я подниму палочку и превращу стакан в ежа, сварю Оборотное зелье… или произнесу смертельное заклятие.

Я чувствовала к тебе нечто большее, чем любовь, какое-то всепоглощающее чувство. Не нежность, не желание, не безотчетное стремление быть с тобой. Ты даже не был для меня центром мира; ты был этим миром.

Днем я почти никогда не думаю о тебе, это запретные мысли; но ночью я ничего не могу с собой поделать. Во снах меня постоянно преследует твой запах — резкий и одновременно успокаивающий, родной запах. И постоянно преследует одна и та же мысль: ведь ты ни разу не прикоснулся ко мне по-настоящему. 

Он сделал так, чтобы мы не могли даже похоронить тебя. Но я, Гарри и Рон, объединившись со слизеринцами, все же поставили тебе памятник. Мы не стали воздвигать твою фигуру со светлым взглядом, устремленным в будущее.

Нет, просто у самого края берега, там, где волны набегают на песок и превращают его из золотого в коричневый, стоит необычная скульптура — белые крылья, высеченные из мрамора так тонко, что видно каждое перо. 

Сейчас я сжимаю в руке палочку. Я всегда знала, что она понадобится мне еще раз… Да, понадобилась. Я дала себе слово, что проживу ровно столько лет, сколько смогу без тебя. А по истечении этого срока вернусь сюда и скажу два слова…

Вот и все, профессор Снейп. Я иду к вам.« 

Я закрываю дневник и, аккуратно положив его обратно в ящик, выхожу из дома. Ноги сами несут меня к берегу.

У самой кромки воды, там, где сверкание песка меркнет от накатывающих волн, стоит изваяние в виде пары белых крыльев, взлетающих навстречу солнцу.