Он лежит и наблюдает за тем, как минутная стрелка медленно переползает на двенадцать. Ноль-ноль.

Звучит приглушенный щелчок — начало нового дня. Можно вздохнуть с облегчением.

В коридоре тихо, дверь приоткрыта, в комнату льется тусклый электрический свет. Через месяц пребывания в лечебнице это перестает тебя напрягать: ты учишься засыпать при свете и не слышать стоны за стеной палаты.

Через полгода пребывания в лечебнице ты понимаешь, что иначе и не может быть.

— Нелюди... уроды... отпустите... нет... оборотни... нет... — тонкий, жалобный голос.

— Нет-минет, — неуклюже рифмует Снейп и делает глубокий вдох, собираясь с силами.

В пощелкивающей, шипящей больничной тишине он поворачивается на бок, сбрасывает одеяло. Фляга с истертой надписью «только наружное» появляется на свет божий, Снейп зубами сдирает крышку и делает первый глоток. Отлично.

Становится темнее, в туалетах выключают свет — с часу до шести. Легкие шаги в коридоре, и рука дергается, виски брызжет на одеяло, бутылка отброшена в сторону и поспешно накрыта простыней.

— Так, так, — наманикюренные пальчики легко снимают цепочку, — что у нас тут?

Снейп знал, что цепочки ставились с тех пор, как тот псих, не умолкающий за стеной, один раз встал и зашел в соседнюю палату. Кончилось запорами на всех дверях, магическими ограничителями и ремнями для этого придурка.

А пока юная мисс заходит в палату. Даже в положении лежа он пытается распрямить плечи.

— Как вы? — прохладная ладошка быстро касается его лба, — кажется, жар спадает. Я могу чем-то помочь?

Да, это их коронная фраза. Это не гребанный супермаркет, но они все равно каждый раз спрашивают это, прекрасно зная, что помогать тут нечего. Это палата для хроников, овощей и так далее; кроме того, тех, кто
не может оплатить дорогостоящее лечение.

— Вы прекрасно знаете, что нет, — произносит он сквозь зубы.

Но девчонка с блестящим значком на груди — г-е-р-м-и-о-н-а — не уходит. Она стоит, напряженно наблюдая за каждым его движением.

— Вы сегодня беспокойны. Вам не спится?

Тут главное не дышать, а то почувствует запах виски. Потому он не позволяет себе говорить много, просто лежит и смотрит сквозь нее, словно она стеклянная.

Гермиона молчит некоторое время, вздыхает и берется за одеяло, расправить. Снейп сжимает кулаки — но поздно.

— О, — произносит она, — я вижу, вы пролили воду.

— К черту.

— Я...

Оно мокрое. Оно, черт подери, мокрое. Он расплескал виски. Оно...

— Сейчас сменю.

— Нет, — почти не разжимая губ, — убирайтесь.

Ах ты, дрянь. Видит же, что не нужно. Видит, что это не вода, а что-то покрепче.

Она все видит и знает. Ее глаза торжествующе поблескивают в свете ночника. Она вообще все про него знает. И она это специально.

— Я позову сестру.

Она стоит над ним в своем отглаженном халате, на шее что-то блестящее, кажется, трубка. Её волосы уложены и пахнут камелией.

Он ненавидит этот запах. Он ненавидит цветы. Он ненавидит эту дрянь.

— Убирайтесь, — повторяет он, — вы разбудили меня. Вон.

— При всем уважении, профессор, вы больны, а я — профессиональный медик.

Если что-то ещё у него и получается — так это гневные взгляды. От такого, как этот, у него на уроках икают третьекурсники. Девушка краснеет и быстро меняет смятое одеяло. Стоны за стеной утихают.

Лечебница Святого Мунго.

Третий час ночи.
* * *

— Я не болен, дура. Я просто инвалид.

— Почему вы разговариваете с сахарницей?

— Идите к черту. Я не знаю.

Нервного вида юноша тихо пересаживается за другой стол. Снейп берет ложку и молча принимается за свою овсянку.

«Гермиона» — без воображаемых скобок он отказывается называть ее по имени — смотрит с того конца комнаты. Белые гольфы. Загорелые руки.

Как пить дать, ей вчера премию выдали. После того, как она смоталась из его палаты, в западном крыле у кого-то лопнула капельница, и, разумеется, она вовремя подсуетилась. Честь и хвала, не иначе.

Снейп водит ложкой по тарелке так, чтобы скрежетало, и — снова и снова — представляет себе эту сцену:

— В благодарность за высокий профессионализм и...тра-ля-ля... моральные качества от лица нашей лечебницы, Гермиона Грейнджер...

«За умение сохранять трезвую голову перед лицом пламени».

Она улыбается этой своей заученной улыбкой. Со второго курса зубы у нее ровные и блестящие, ничуть не больше, чем нужно. Не придерешься.

— Спасибо большое, — быстро говорит она, — разумеется, я бы не справилась без помощи моих уважаемых коллег. Замечательно, что у нас такой слаженный коллектив. Спасибо. Спасибо.

Она идеальна во всем. У нее совершенно классические черты лица, спокойная улыбка, густые волосы и фигура то, что надо — без всякой там порнографии. Совершенно усредненный человек, главное, чтоб ни к чему придраться, главное, чтобы соответствовать общим... Блин.

Он ненавидит её и за это. Он все знает об этом дерьме. С первого по пятый курс мальчики ходят именно за такими — чтобы ничего особенного. Нормальными. Пресными. Никакими.

У людей вырабатывается хороший вкус после двадцати пяти. Этой сучке определенно меньше, и она боится хоть немного отличиться от всеобщего идеала.

Уж лучше бы, право, она оставила свои кретинские зубы. Было хоть за что уцепиться.

Весь день он ходит как во сне. Ночью ему не спалось, а похмелье от заныканного хер знает сколько времени назад виски — его единственное в этой дыре развлечение. Ну, хоть блевать можно, когда соскучишься — так шутил его покойный сосед по палате.

И был определенно прав. Раз уж другие развлечения им не доступны.

* * *

Щелчок. Ровно полночь.

Да здравствует новый гребенный день.

Ночь наваливается всей своей тяжестью на его палату, гасит блуждающие туалетные огоньки, колышет джунгли полотенец и простыней.

Он живет один уже очень давно. С тех самых пор, как его сосед во сне умудрился сам себе отключить аппарат искусственного дыхания. Тогда безмозглую курицу Баркли уволили, и на ее место из медицинского колледжа приперлась эта маленькая дрянь.

— Как вы себя чувствуете?

— Отвратительно. Скажите на милость, почему именно вас приставили к моей палате?

— Ну, — кажется, она впервые засмущалась. Надо же, удивился он, даже эту заразу ещё можно смутить, — это распоряжение вышестоящих лиц, — выкрутилась, значит, — не нам с ними спорить, верно?

В ответ на это он выдал ей такую тираду, что девчонка раз и навсегда забыла об адресованных ему ободряющих улыбках.

Медицинский колледж. Он делает очередной глоток.

То ещё заведение. Там, как известно, действует проверенная американская система: сдай ближнего своего, и будет тебе прощение. Там все следят друг за другом — и глазом не моргнешь, как твоя же лучшая подружка сообщит завучу о пропущенных тобой уроках. Это они называют здоровой конкуренцией.

И что ждать от выпускницы — отличницы, не просто выпускницы! — такого заведения? Известно что. Тычки и подножки.

Нет, стерва умна, он не отрицает. Она даже слишком умна для этого курятника. Она видит все, ей дано слишком многое. Если ей надоест этот воющий придурок из соседней палаты — кентавры, кентавры, оборотни... — она может избавиться от него без проблем. Один взмах волшебной палочки — и кто заподозрит всеобщую любимицу, а?

Звяканье отодвигаемой цепочки.
— Вы опять не спите?

— Да и вам не спится, как я погляжу? — насмешливо переспрашивает он.

Она глядит как-то... почти обиженно. Неплохо для начала.

— Вы же знаете, что у меня дежурство.

— Ах, ну конечно. Вы же лучший работник месяца, все подмечаете, все записываете. Где ваш блокнотик, а,
мисс Грейнджер? Куда вы пишете, много ли я съел и сколько раз сходил в туалет?

Он определенно в ударе. Сегодня хорошо пошло. Она далеко от кровати, запаха не слышно, ничего такого.

Прохладная тяжесть бутылки на животе под одеялом.

Она кривит губы, как-то неуверенно, будто сейчас всхлипнет «ну перестаньте же». Но Снейп спокоен.

Стервы не плачут. Стервы просто хорошо играют свою роль.

Девчонка берет себя в руки.

— На самом деле у нас не принято носить с собой блокноты и фиксировать ежечасно данные о больном, — говорит она очень спокойно, но напряжение просто искрится в воздухе, — но, чтобы вы не беспокоились по этому поводу, специально для вас я заведу такой. Все для вашего блага.

Испепеляющий взгляд не поможет. Один-один, определенно. Сквозняк терзает занавески, из туалета слышен звук рвоты.

— Бегите творить добро, мисс Грейнджер. Очередной страждущий почти у ваших ног.

Она стоит, сжимая и разжимая кулачки, будто силясь произнести ещё что-то, а потом судорожно вздыхает и срывается с места. Бежит творить добро, не иначе.

Ну, беги, беги. Ещё сочтемся.

Бутылка блеснула золотом в тусклом свечении лампы. Сегодня в одиночной палате вечеринка, Северус.
Угадай, кто приглашен.

* * *

Солнечный свет слепит глаза. В операционной кого-то режут, орет, как свинья. Снейп лежит головой вниз, опасно свесившись с края кровати, запрокинув на изголовье безвольные ноги.

Снейпа душит хохот, и судорогой сводит мышцы живота. Пижамная роба елозит по полу. Только что он разбил пузырек с эфиром, но это ерунда, он этого только веселее.

— Гоблины и тролли! — взвизгивает его психованный сосед за стенкой, и это истерика, истерика, истерика.

Опираясь локтями в пол, он подползает ещё ближе к изголовью кровати, так, чтобы оказаться у самой двери.

Там, за дверью старая тупая Гаррисон впаривает Грейнджер:

— Деточка, хорошая моя, ну послушай. Он действительно невыносим. Он зол и обижен на весь свет, это всем известно. Он бьет колбы и заливает всякой дрянью отглаженное белье. Зачем тебе это, ты же совсем ещё юная девочка. У нас есть железная мадам, зовут Юнис, она уже который год к буйным приставлена...

Да, да, правильно, беги, деточка. Беги от него подальше, он выжил уже пятерых медсестер и одного медбрата. Вали, пока можешь, дрянь. Ты слышишь? Ты слышишь старуху Гаррисон?

— Мадам. Послушайте.

Снейп берет свои слова обратно. Она не начинающая, она действительно хорошая актриса. Вот теперь она будет отрабатывать свою чертову премию, изображая тот самый хваленый профессионализм. Её голос до ужаса спокоен.

— Я благодарю вас за заботу о себе, спасибо за советы. Но я училась у этого человека семь лет, во время войны я работала с ним в штабе. Я не брошу его, что бы он ни вытворял. Тут разговоры бесполезны.
Поверьте.

Гаррисон что-то бормочет, а веселье понемногу выветривается вместе с разлитым в воздухе эфиром. Грейнджер осекается, слышен звук поспешных шагов, и она резко распахивает дверь.

— Ох!

Первым делом распахивает окно, заклинанием убирает колбу, потом зачем-то подлетает к нему и начинает запихивать обратно в кровать.

— Вы дышите? Дышите?!

Голос срывается. Снейп медленно открывает глаза и громко фыркает. Дура истероидная. Дышу, конечно, куда же я денусь.

Рывком наклоняет его голову, поднимает веки, проверяет белки. Зачем-то заглядывает в рот. Все нормально, говорю же, нормально... Грейнджер ещё долго теребит его волосы и руки, и ноги, то так положит, то так.

Внезапная мысль, злобная и отчаянная пронизывает истерзанное сознание.

Ей нравится. Ты только посмотри на нее. В ее глаза загляни, смотри, как волнуются, подрагивают ее пальцы. Это... садюга... это...

Она наслаждается его беспомощностью. Всякий, увидев бы ее сейчас, сказал бы, что ей нравится измываться над ним. Пользоваться тем, что от эфира он с трудом соображает, да к тому же не может пошевелиться. Она чувствует себя сильнее.

Она получает от этого удовольствие.

* * *

Ночь. Свет ночника, и все это дерьмо, конечно, прилагается.

Ему плохо. Он хочет надраться так, чтобы забыть все, чтобы забыть свое гребанное имя. Ему никогда ещё не было так. Ему ещё никогда не.

Бутылку виски он выторговал у этого самого единственного медбрата в знак мужской солидарности. Уговор был таков, что медик уходит, покупает ему алкоголь, а Снейп молчит о его девках на дежурстве. Это было самое вежливое и элегантное расставание.

Без крови, слез, истерик и всех этих женских сцен. А теперь он забудет про все и как следует надерется.
Ему сегодня пришлось несладко. Впервые в жизни он жалеет о том, что в палате он один.

Жалобные стоны за стеной постепенно стихают.

Расфокусированным взглядом он обводит комнату, вздрагивая всем телом каждый раз, когда по коридору скользит чья-то тень. Делает глоток и закрывает глаза, представляя себе того, кто ушел.

— Хай, — говорит сосед, мотая своей безмозглой головой в сиреневых дредах, — привет, старичок. Как жизнь, чувви?

— Без тебя определенно лучше, чем с тобой, — привычно отзывается Снейп, забросив руки за голову, — хотя есть чем поделиться.

Его парня к нему подселили с самого начала. Вернее, в самом начале был какой-то психованный оборотень, который только тихо мычал на своей койке, потом — старикан, не умолкавший ни на минуту. Снейпу пришлось приложить все свои силы, чтобы избавиться от неугодных сожителей. Бедолаги были переселены, он неделю прожил в гордом одиночестве, а потом к нему перебрался этот разукрашенный хиппи, пропитанный героином до мозговой кости.

Фил был присоединен к аппарату искусственного дыхания, но аппарат был волшебный, устроенный так, что парень мог говорить. Даже когда он спал, казалось, что от его кровати поднимается развеселый кумар.
Удивительно, но это был единственный персонаж, с кем Снейп в этой дыре смог сжиться.

— Скольких ты зарезал, скольких перерезал, херр профессор? — глумливым голосом осведомился призрачный гость.

— Я тебе не херр, — отрезал Снейп, — видал, что сегодня было.

— Ну дык, — хихикнул, — девчонка явно к тебе неравнодушна. Бедная, она...

— Не бедная, — Снейп строго выпрямился на кровати, — несчастная. «Несчастная, она влюблена!» — Стендаль. А теперь скажи мне... Когда ты был здесь... ты ведь не разу... ну, не делала этого, Фил, верно? А ты ведь не инвалид. У тебя же все должно работать.

Парень задумался, а потом взглянул на него так, будто видел его в первый раз. На его лице начала расплываться всегдашняя радостная ухмылка... Нет, нет, подожди же...

— Это не то, что ты думаешь. Но я не чувствовал этого уже очень давно, понимаешь. Когда её руки были на моих плечах вот так. Я... Я был... Это кем же ты должен быть, чтобы это место не отбило у тебя какого-либо сексуального желания.

— Да у тебя, что, встал на нее, чувви? Спорим, она охмурила тебя по полной программе, а?

Да. Ему ещё повезло, что этот парень ушел в мир иной несколько месяцев назад, а то он точно поднял бы на уши все отделение.

— Я чувствовал что-то, — сказал Снейп, — им ведь не разрешено пользоваться духами, а она пахла камелией. Готов поспорить, что это маскирует запах возбуждающего зелья, или чего-нибудь в этом роде.

— Любовного, ты хочешь сказать?

Фил вылупил на него свои мутные от наркоты глазища.

— Нет, не любовного. На кой хрен ей надо, чтобы я был в нее влюблен? Ей просто хочется посильнее меня унизить. Сделать так, чтобы я хотел ее и впадал в экстаз при виде этих её...

Снейп не подобрал нужного слова, поэтому просто махнул рукой — и почти тут же звякнула цепочка. Он только успел сунуть под одеяло свою бутыль.

Парень беззвучно захохотал — ей богу, как в кино — и стал медленно исчезать в воздухе.

Нет, нет, не оставляй, нееееет.

— Профессор... Вы с кем-то говорили?

И опять — господи, как же хорошо, что свет не такой яркий. Она наклоняется, и он вспоминает тепло её рук на своем запястье. И он видит, как поблескивают её волосы в искрящемся свете. Сосед за стеной давно спит.

Он снова он один на один со своими страхами и своим стыдом. Сука не в счет. Сука всегда будет рядом, не отделаешься.

Тишина вновь наполнена шорохами и запахами.

Час четвертый.

— Уж явно не вас ждал, — черт, уходи, ну уходи же.

— Слушайте...

Ее рука замирает над одеялом, и екает сердце. У-хо-ди. Слышишь?!

— К черррту.

— Я... Я сегодня...

— Меня уже тошнит, мисс, от вашего заикания. Что вы там хотели сказать?

Вот так. Только так с такими и надо.

Её взгляд на секунду вспыхивает огнем.

— Замечательно. В следующий раз принесу вам притупляющее, а то, я вижу, вы не можете заснуть, профессор.

Дверь захлопывается. Стон. Стооооон.

* * *

Он отказывается идти на обед. Сначала его пытается стащить с кровати старуха Гаррисон, но он посылает её так далеко, как ей и не снилось.

Потом малолетняя стажерка заявляется со своими душеспасительными беседами, и он наотмашь бьет её по лицу. После этого никто не говорит об обеде: ему вкалывают какой-то лошадиный транквилизатор, и он уже не может соображать.

Это и было нужно — все мышцы атрофированы, никакого постыдного желания, никакого возбуждения, ничего. Он лежит, сжавшись, будто кто-то напялил на него слишком тесный костюм.

Он лежит в своем импровизированном изоляторе, лежит в гордом одиночестве, внимательно глядя в щель приоткрытой двери. Он хотел бы отвернуться, но не может — больно даже закатить глаза.
Это гадко, но вместе с тем в этом что-то есть. Он действительно чувствует себя невыносимым. Самым ужасным и невыносимым пациентом этой гребанной лечебницы.

За дверью сначала ходят какие-то неопознанные халаты, говорят что-то о переводе в другое отделение, для буйных, но это и хорошо, потому что там не будет её. А потом люди расходятся, и за дверью не остается никого. Только кусок окна и льющий из него свет.

Он медленно опускает веки и вырубается. Но ненадолго, потому что цепочка на двери снова звякает.
Он так и лежит с закрытыми глазами, но знает точно, кто это к нему пришел. Он знает.

«Г-е-р-м-и-о-на» тихо опускается на его кровать — пружины скрипят, одеяло смято.

Гадина опять в просчете. Она-то думает, что он в отключке.

Эта мысль, до ужаса злорадная, не дает ему покоя — ошиблась, ошиблась, просчиталась.

— Эй, — тихо говорит Грейнджер.

Это заставляет его насторожится. В палате нет никого, и она явно настроена на неформальный лад. Ну и где, где это чертов профессионализм.

— Я вот не веду записей, а Гаррисон показывала мне списки — скольких человек вы выжили, сколько лекарств перевели, сколько шприцов разбили. Думала, напугает, — девчонка делает глубокий вдох и
решительно продолжает, — но я не из пугливых, профессор. Решила — значит, буду с вам и до конца. Какой бы свиньей вы ни были. Что бы ни творили.

Не-функционирует. Тяжело думать. Трудно со словами. Сучка из упорных. Но он и не сомневался.

— С детства была отличницей, победительницей. Да что там — вы и сами знаете. Всегда добивалась, чего хочу — только вот в этот раз действительно сложно, потому что как показывает опыт, в некоторых делах как
раз не играют по правилам. Я бы сделала, что могла... Да к тому же...

Она издала какой-то непонятный звук.

— ...Я же видела, что вы тоже... как и я... ладно. Неважно. Неважно.

А он отказывается думать. Лежит, и ждет часового щелчка, наступления ночи. Ждет нового дня. Ждет
полуночи. Ждет.

— Мне хочется думать, что у меня есть шанс. И что не все так плохо, как это может выглядеть. Да, — она помолчала и добавила что-то уже совершенно непонятное, — ведь... с пятого курса... надо было раньше, до травмы... все откладывала... не дождалась.

Чего не дождалась? Не увидела его в полной беспомощности? Так вот, уже... Почти.

Она быстро всхлипывает, встает, почти бегом покидает комнату. За дверью Снейп слышит голос полоумной Гаррисон:

— Сколько ж ты сил, бедолага, на него потратила. А ведь зря все. Не будет он с тобой, вот хоть убейся. Не позволит.

Звук удаляющихся шагов. Тишина.

Щелчок.

* * *

Ему снится Гермиона Грейнджер. Она садится на его кровать и закидывает ногу на ногу. На ней очень короткая юбка. Он видит её загорелое бедро. Он возбужден и весь красный.

Он себя ненавидит.

Он просыпается в холодном поту и долго зовет Фила.

Фил, зараза, не появляется.
* * *

Выбеленное летним солнцем утро так и лезет в лицо, в глаза, вваливается в комнату через дверь и распахнутые окна, принося все эти чертовы ароматы зелени, цветов и так далее.

Дежурство мисс Грейнджер. Это становится невыносимо.

Он понимает себя... Он себя не понимает. Эта девка выводит его из себя. Она добьется своего, добьется, чтобы там ни говорила.

Она хочет увидеть его поверженным, раздавленным, униженным. Ему снятся сны, которых он боится, он начал разговаривать с покойниками, его мучают галлюцинации. Виски он допил позавчера, и сейчас у него алкогольная ломка. Тоже ничего, не скучно.

Сука.

Стерва.

Маленькая дрянь.

Тысячи вариантов и сценариев крутятся у него в голове. В свое время он мог устроить любую подлянку. Он,
мать вашу, гроза этого отделения. Он выживет отсюда кого угодно, если по-настоящему захотеть.

— Тролли и гоблины и чертовы горгульи, — убитым голосом сообщает сосед за стенкой.

Он лежит и вспоминает слова, сказанные Гаррисон:

— Он просто самый большой на этом свете эгоист. Он не способен думать о ком-либо, кроме самого себя. Он сделает все, чтобы самому чувствовать себя комфортно. А личная жизнь, знаешь ли, деточка, это уступка на уступке, история компромиссов. Поэтому и...

— Ох, помолчите, — стонет где-то в коридорах его воспаленного мозга совершенно обнаженная Грейнджер, — он будет мой... Мой... Он будет мой...

В следующий момент она смотрит на него из-за призрачной ширмы своими умными глазами и говорит очень серьезно:

— Я ведь совсем не такая.

Фил тычет в нее пальцем и смеется своим идиотским обдолбанным смехом.

Отличный театр, детка. Только мы все равно тебе не верим. Мы знаем таких, как ты, пожили, изучили. Да хоть вены вскрой у меня на глазах, не поверю. Не проведешь.

Снейп лежит, запрокинув руки за голову, лежит, не открывая глаз.

Он лежит, вспоминая, сортируя, перебирая. О, есть в мире многие пути...

Пришло время решительных действий. Да, время крутых мер. Если раньше в подобных случаях справлялись посредством жалоб или, допустим, ночных истерик, то теперь нужно что-нибудь покруче.

Сейчас дежурство мисс Грейнджер.

Снейп шарит рукой по столу и вновь натыкается на банку с эфиром. Прищуривается и видит в пустоте широкую ухмылку Фила.

— Ну, ты крут, чувви. Это же такая подстава выйдет. Детка на дежурстве, а тут ты откидываешь копыта,
круто, а? Ей капец, отвечаю.

Эфир. Ну, допустим, откидывать копыта никто не собирается... Но одной банки достаточно для того, чтобы брякнуться на пол, харкая кровью. Весьма эффектно.

Рука касается нагретого стекла бутылки. Она не успеет вовремя. Ему, инвалиду, нечего терять, он-то выкарабкается. А вот она сильно пролетит по службе. Если не уволят, то переведут в другое отделение, это точно. Или вообще поставят в практиканты.

Пальцы удобно ложатся на стеклянное горлышко.

Где-то в голове бесстыже скачет обнаженная Грейнджер, стонет и извивается. Будь моим, будь моим, будь моим...

«Гермиона» испуганно выглядывает из-за двери: я люблю тебя, слышишь, пожалуйста, не делай этого, ну пожалуйста.

Солнце бьет в глаза, в носу свербит от цветочных запахов, душное, тяжелое лето хватает за горло.

Да здравствует новый день.

Конец